Николай II
Шрифт:
Как только на Николая II возложили корону и он сам с благоговением возложил корону на императрицу, во всех ста и одной церквах Москвы зазвонили в колокола.
Так начались торжества, закончившиеся катастрофой.
После праздничного шествия народ, собравшийся со всех концов России, направился на Ходынское поле и столпился в ожидании раздачи гостинцев. Те, кто пришел накануне, постарались занять лучшие места. Внезапно толпа ринулась вперед, словно спасаясь от пожара. Последние ряды наседали на первые; в неописуемой давке были затоптаны и задавлены тысячи жертв. Когда некоторое время спустя народ пришел в себя, ничего уже нельзя было поделать.
С земли подобрали 1282 трупа и от 9 до 20 тысяч раненых. Правительство взяло на себя оплату похорон жертв катастрофы и каждой пострадавшей семье распорядилось выдать по тысяче рублей, к великому
Царь отблагодарил народ за горячий порыв, проявленный во время празднований по случаю коронации, что было «трогательным утешением после дней испытаний».
В случившемся видели зловещее предзнаменование.
Несколько дней спустя, когда Николай II прибыл в Нижний Новгород на открытие первой крупной промышленной ярмарки, над городом разразилась страшная гроза с градом, каких никто ранее не видел. На страну обрушивались несчастья.
При этом английский дипломат Бернард Пэйрс отмечал, что русские заводы могли дать сто очков вперед английским фабрикам или немецким заводам. Они производили сложное оружие, а также порох из туркестанского хлопка. Результаты этого были налицо во время военной кампании в Болгарии в 1878 году. В Нижнем Новгороде Россия впервые выставила все свои достижения.
Другой наблюдатель — Владимир Ильич Ульянов, или Ленин, поставил такой же диагноз; в 1896 году он начал работать над одним из своих основных сочинений «Развитие капитализма в России».
После смерти Александра III, как обычно перед каждым новым царствованием, посыпался град запросов и петиций. Особенно из земств. Эти органы местного управления, созданные Александром II, представляли собой зародыш представительной системы, хотя в основном во главе земств стояли дворяне или высшее чиновничество. В земствах работали врачи, агрономы, ветеринары, учителя и т. д. — все те, кого в русской провинции считали образованными людьми. Являясь деятелями местной администрации и составляя ее ядро, они видели, насколько урезали их права с приходом к власти Александра III и даже несколько раньше, как об этом пишет Хижняков, возглавлявший одно из земств:
«И в течение полувека тянется нескончаемый мартиролог разных земских ходатайств, представлений и жалоб, на которые были получены отрицательные ответы, но большей частью они были оставляемы без всякого ответа. Обращений к правительству, испытавших такую печальную судьбу, наше земство насчитывает сотни. Было немало случаев, когда отрицательный ответ мотивировался тем, что указанная в ходатайстве нужда еще не назрела, так как другие земства об этом не ходатайствуют. А в то же время всякие попытки к общению между собой губернских земств постоянно преследовались».
Русские люди с нетерпением ожидали ответа царя на свои петиции, в которых они просили расширить их полномочия и возможности. Мнение нового царя на этот счет им было неизвестно.
Ответ звучал яснее ясного:
«…Мне известно, что в последнее время слышались в некоторых земских собраниях голоса людей, увлекающихся бессмысленными мечтаниями об участии представителей земства в делах внутреннего управления. Пусть все знают, что я, посвящая все свои силы благу народному, буду охранять начало самодержавия так же твердо и неуклонно, как охранял его мой незабвенный покойный родитель».
Говорят, что в тексте, подготовленном, вероятно, Победоносцевым, написано было «беспочвенные мечтания», а не «бессмысленные мечтания». Если впоследствии в текст вкралась ошибка или опечатка, выражение все же полностью передавало то, что думал по этому поводу царь.
Это Обращение явилось вызовом либеральному мнению, что незамедлительно привело к усилению позиций радикальных кругов, которые репрессивная политика Александра III несколько ослабила.
Обращение прежде всего развеяло иллюзии тех, кто надеялся, что жизнь изменится с приходом нового царя, что перед русским обществом откроются новые возможности. Это разочарование выразил Чехов в своей «Чайке», созданной именно в 1896 году. В пьесах «Три сестры», «Дядя Ваня» и «Вишневый сад», написанных в те же годы утраченных иллюзий, образованное провинциальное общество, беспечное,
Подобно Маше из «Чайки», безнадежно влюбленной, всегда одетой в черное, так как она носит траур по собственной унылой, безнадежной жизни, русские люди носили траур по своей истории.
Они мечтали о новой жизни, а им казалось, что время остановилось. Они громко вопрошали, как двинуть вперед историю, историю, которую они хотели создавать, но в которой они не имели права принимать участия.
И в самом деле ничего не менялось: государство возвело консерватизм в принцип. И Николай II хотел все так же задержать эру реформ, как и Александр III… Ответственность за это возлагалась на самодержавие; и новые поколения жадно внимали идеям нигилистов. Герцен, Писарев и другие подвергали сомнению все: в первую очередь политический строй, но также нравственность, искусство, религию и брак. «С историей безнаказанно шутить нельзя», — заявляли те, кто наблюдал за изменениями, происходившими во Франции, Пруссии, Италии и Испании после 1815 года. Для них Запад являлся образцом; для Петра Струве или Ивана Петрункевича самодержавие было препятствием на пути развития страны. Оно сыграло свою историческую роль. Так думали и марксисты.
По крайней мере в этом вопросе западники сходились со славянофилами, считавшими, что русский характер не сможет принять реформы, пришедшие извне. Старая ссора, возникшая еще во времена Петра Великого (1672–1725 гг.) и даже раньше: об этом упоминали во время своих путешествий в Московию Адам Олеарий в 1659 году и А. де Мейерберг в 1661 году.
Один из таких славянофилов, Сергей Булгаков, который сначала был марксистом и принадлежал к новому поколению революционеров — современников Николая II, таких как Ленин, Горький или Мартов, указывает на пропасть, разделявшую царя, его жизнь, полную развлечений, интеллигенцию, влюбленную в науку и медицину, жаждущую решить социальные проблемы, женский вопрос и многое другое. Его размышления об интеллигенции позволяют осознать, почему два мира, разделенные невидимой баррикадой, не понимают друг друга.
«Известно, что нет интеллигенции более атеистичной, чем русская. Атеизм есть общая вера, в которую крещаются вступающие в лоно церкви интеллигентски-гуманистической… Традиционный атеизм русской интеллигенции сделался как бы самой собою разумеющеюся ее особенностью, о которой даже не говорят, признаком хорошего тона. Известная образованность, просвещенность есть в глазах нашей интеллигенции синоним религиозного индифферентизма и отрицания… И вместе с тем приходится признать, что русский атеизм отнюдь не является сознательным отрицанием… Нет, он берется чаще всего на веру и сохраняет эти черты наивной религиозной веры, только наизнанку, и это не изменяется вследствие того, что он принимает воинствующие, догматические, наукообразные формы…
Наша интеллигенция, поголовно почти стремящаяся к коллективизму, к возможной соборности человеческого существования, по своему укладу представляет собою нечто антисоборное, антиколлективистическое, ибо несет в себе разъединяющее начало героического самоутверждения. Герой есть до некоторой степени сверхчеловек, становящийся по отношению к ближним своим в горделивую и вызывающую позу спасителя, и при всем своем стремлении к демократизму интеллигенция есть лишь особая разновидность духовного аристократизма… Кто жил в интеллигентских кругах, хорошо знает это высокомерие и самомнение, сознание своей непогрешимости и пренебрежение к инакомыслящим…
Социализм остается для нее… не «историческим движением», но надисторической «конечной целью»… до которой надо совершить исторический прыжок…
Известен также и космополитизм русской интеллигенции… Интеллигент естественнее всего чувствует себя Weltburger’oм, и этот космополитизм пустоты, отсутствие здорового национального чувства, препятствующее и выработке национального самосознания, стоит в связи с вненародностью интеллигенции.
Интеллигенция еще не продумала национальной проблемы… начиная от Чернышевского, старательно уничтожавшего самостоятельное значение национальной проблемы, до современных марксистов, без остатка растворяющих ее в классовой борьбе».