Николай Клюев
Шрифт:
«Потом будто приехали мы к большим садам. Ворота перед нами — столбы каменные, и на каждом столбе золотые надписи с перстом указующим высечены: направо — аллея моя, налево — Сергея Есенина…
И знаем мы, что если пойдём все по одному пути или порознь — по двум, — то худо нам будет…» (А ситуация безвыходная. И путь, как на распутье у витязя, лишь один — прямой.) «Сговорились и пошли напрямки…
Темно кругом стало и ветряно… Вижу я фонтаны по садовым площадкам, а из них не вода, а кровь человеческая бьёт…
И не пошли мы дальше, а
Свернули, зная, что «худо будет». Обоим. Но свернули на дорогу, «нежным песком усыпанную», подальше от кровавых фонтанов. «Меж дерев стали изваяния белые попадаться, лица же у изваяний закрыты как бы золотыми масками…
Стал я узнавать изваяния: Сократа, Сакья-муни, Магомета, Данте…
И вышли мы опять к воротам, в которые вошли, к калитке с моим именем. Подивились мы и порешили пройтись и тем путём, который есенинским назван.
Вижу я — серая под ногами земля, с жилками, как стиральное мыло. И по всему пути — огромные мохнатые кактусы насажены, шипы по ножевому черню. Меж кактусов, как и на первом пути, — болваны каменные, и на всяком болване по чёрной маске одето: Марк Твен, Ростан, Д’Аннунцио, а напоследок Сергей Клычков зародышем каменным уселся. И вместо носа у него дыра, а в дыру таково смешно да похабно цигарка всунута…
Стали мы с Есениным смеяться…
В смехе я и проснулся».
Что же в итоге? Клюевская тропа — тропа мудрецов, не разгаданных до конца и поныне. Есенинская — тропа тех, кто нарасхват был, гениев, чью жизнь и судьбу определяло «человеческое, слишком человеческое»… А смех их двоих во сне — к горючим слезам наяву.
Второй сон с участием Есенина — ещё более драматический.
«Два сна одинаковые… К чему бы это? Первый сон по осени привиделся.
Будто иду я с Есениным лесным сухмянником, под ногами кукуший лён да богородицына травка. Ветерок лёгкий можжевеловый лица нам обдувает; а Серёженька без шапки, в своих медовых кудрях, кафтанец на нём в синюю стать впадает, из аглицкого тонкого сукна и рубаха белая белозёрского шитья. И весь он, как берёзка на пожне, лёгкий да сквозной.
Беспокоюсь я в душе о нём — если валежина или пень ощерый попадёт, указую ему, чтобы не ободрался он…
Вдруг по сосняку фырк и рык пошёл, мярянданье медвежье…
Бросились мы в сторону… Я на сосну вскарабкался, а медведь уж подо мной стоймя встал, дыхом звериным на меня пышет. Серёженька же в чащу побежал, прямо медведице в лапы… Только в лесном пролежне белая белозёрская рубаха всплеснула и красной стала…
Гляжу я: потянулись в стволинах сосновых соки так видимо, до самых макушек… И не соки это, а кровь, Серёженькина медовая кровь…
Этот же сон нерушимым под Рождество вдругоряд видел я. К чему бы это?»
Клюев знал — к чему. Видеть во сне медведя — значит, встретиться наяву с могущественным врагом, жестоким, решительным, но не очень умным. Убить во сне медведя — победить наяву своего врага. А быть растерзанным — к поражению.
«Лёгкий да сквозной»
Страшной реальностью наяву сон этот обернётся.
Когда в декабре 1921 года Николай Архипов ехал в Москву, он вёз от Клюева подарок — Ленину. Вырезку цикла «Ленин» из второго тома «Песнослова» с дарственной надписью: «Ленину от моржовой поморской зари, от ковриги-матери из русского рая красный словесный гостинец посылаю Я — Николай Клюев, а посол мой сопостник и сомысленник Николай Архипов. Декабря тысяща девятьсот двадцать первого года».
Ведь на что-то же рассчитывал Николай, отправляя сие послание. Опальный, отторгнутый от «авангарда», известный поэт и бескомпромиссный борец за Коммуну в её идеальном, подлинно народоправном воплощении, он пытался уже напрямую дать понять вождю — каким хочет его видеть поэт, по какому пути хочет направить. Он и здесь оставался наставником для того, кто едва ли желал внимать подобным «наставлениям».
И через несколько лет, уже в новой исторической реальности Клюев будет продолжать твердить своё.
— Красные знамёна — это языки пламени подземного, адова, преисподнего огня. Ленин — земная чёрная сила.
Красные знамёна обернутся адовым огнём. «Красный олень» и «пурпурно-горящий Лев» обратятся в «земную чёрную силу», и эта «чёрная сила» — своеобразный ответ на письмо Ленина, опубликованное лишь через четверть века после его кончины, где будущий вождь, ещё сидя в Швейцарии, описывал свои встречи: «…один — еврей из Бессарабии, видавший виды, социал-демократ или почти социал-демократ, брат — бундовец и т. д. Понатёрся, но лично неинтересен… Другой — воронежский крестьянин, от земли, из старообрядческой семьи. Чернозёмная сила. Чрезвычайно интересно было посмотреть и послушать…»
Книгу «Ленин», что выйдет в конце 1923 года, Ульянов уже не прочтёт, но цикл из «Песнослова» просмотрит внимательно и оставит в своей библиотеке.
…Через тринадцать лет, уже из ссылки, Клюев напишет в «Красный Крест» Екатерине Павловне Пешковой: «Ленин посылал мне привет как преданнейшему и певучему собрату». Трудно сказать, в какой форме этот привет был передан. Возможно, вождь поблагодарил за подарок поэта через ту же Крупскую, которая передала слова мужа Архипову. Дословно их никто не зафиксировал.
А что думал над этими стихами человек, который мечтал разжечь пожар мировой революции и на пепелище выстроить новый мир — и вынужден был, как истый государственник, скреплять железными обручами страну и воссоздавать в новом виде Российскую империю? Что думал он — люто ненавидевший Церковь и священство, и тянущийся к чернозёмному крестьянину, не забывшему Бога, и ради него вынужденный отказываться от примитивных утопических догм? Что бродило в его голове, склонившейся над стихами поэта, написавшего его таким, каким никто и никогда не писал и уже не напишет? Нам этого знать не дано…