Никому, никогда
Шрифт:
Они отошли совсем далеко, к самой калитке, и стали ходить взад и вперед вдоль заборчика - из угла в угол.
После того как их вместе прогнали, Егору разговаривать стало гораздо свободнее.
– Тебя Леля зовут?
– Да, потому что это имя мамы моей мамы.
– Это называется бабушка.
– Сам ты называешься бабушка, - с глубоким презрением сказала девочка.
– Никогда она не была бабушкой. Понял? У тебя понятия допотопные.
– Фух-фух! Это только ты так воображаешь!
– самоуверенно фыркнул Егор. Как назло, он первый раз в жизни слышал это слово "допотопные",
– Бабушка!
– куда-то в воздух говорила девочка, задрав голову и оглядывая верхушки сосен.
– Бабушка - это в ночных туфлях и ворчит, что в прежнее время все было лучше. Пускай у тебя бабушка, а нас совершенно не волнует, как это у других называется... Пожалуйста, называйте свою бабушку бабушкой! Пожалуйста!.. А если ты желаешь знать, кто такая Леля Гедда, она была парашютистка! Понял? Радистка! Прыгала в тыл фашистам. Ты это можешь понять?
– Могу, - сказал Егор.
– Но ведь это когда было? В войну?
– До чего сообразительный! Конечно, не сейчас... Я тебе просто объясняю, кто она. Она такой и осталась. В прошлом году она заболела, и врачи не сумели ее вылечить. А перед тем как заболеть, она все время играла на рояле любимые вещи. И подсмеивалась над доктором, когда он не умел ей помочь, и вот тогда она попросила маму постараться найти или узнать про одного человека и... к нему маленькое поручение, ну, просто фотографию передать, это нисколько не секрет, вот почему я тебе объясняю, хотя это совсем не твое дело.
Она разом оборвала, спохватившись. Последние слова она сказала самой себе в оправдание.
Они все ходили взад и вперед вдоль забора. Каждый раз, когда, дойдя до конца участка, они поворачивали обратно, девочка приостанавливалась, чтоб посмотреть туда, где мама сидела со Стариком около баньки и они разговаривали. Кажется, говорила только мама, Старик слушал, быстро взглядывал ей в лицо и опять опускал голову. Через несколько шагов сиреневый куст все заслонял, и баньки им не было видно, девочка начинала волноваться и ускоряла шаги, чтоб поскорей вернуться на открытое место.
– Хочешь, я тебе принесу молока?
– додумался Егор.
– Холодное!
– Ай!..
– Девочка отмахнулась с раздражением, как от мухи.
– Чего они там так долго? Слушай, мы можем подойти как-нибудь поближе, ну, туда, где твой Старик?
– Пойдем!
– До чего сообразительный!.. Ну, подойти, чтоб им не мешать. Мы узнаем... Может быть, они уже кончили разговор.
– Чтоб они нас не видели?
– Сообразил все-таки. Подумайте!
– Тогда надо вокруг дома, только там крапива.
– Я не боюсь.
– Я вперед пойду, буду приминать.
– Как хочешь, - сказала девочка равнодушным голосом и нетерпеливо подтолкнула его вперед.
По узкому коридору между боковой стеной дома и соседским забором они пробрались сквозь пышные, пахучие на припеке заросли. Осторожно ступая, прошли за смородиновыми кустами и очутились позади баньки, на самом ее углу.
Девочка отщипнула ягодку смородины, видно очень кислую, насильно ее разжевала,
Отсюда хорошо было слышно, как говорит Старик. Монотонно, с запинкой.
– ...Это, конечно, известно, как было, - неудачно сбросили парашютисток в лес. Летчик ночью сильно промахнулся, и одна девушка погибла, а другая, именно эта Леля Гедда, очень расшиблась, долгое время двигаться не могла. Лежала, осталась одна в лесу. И рация при ней. А третья пошла разыскивать своих и не дошла, тоже погибла, но в штабе партизанском через связных узнали, послали искать и нашли...
– Все верно, так и было, - быстро проговорила женщина.
– Очень тяжелое положение было в том районе, потери крупные, так что при ней остался только один человек, поскольку он к строевой службе был непригоден, раненый...
– Да, именно Духанин.
– Правильно, видите, как мы с вами одинаково знаем.
– Раненый, да. У него четыре пальца на руке взрывом гранаты были оторваны, знаю... И он родной ваш брат был?.. Вы сказали, единственный, родной?.. А вы его любили, правда? Ведь, бывает, и брат, а так, почти чужой. Когда он погиб, для вас это действительно было горе? Я вижу, что да, раз вы молчите, я вижу... А вы знаете, что вот такой, раненый, он ее на руках по болоту нес, не один день, она не могла вспомнить потом сколько - у нее все тогда мешалось от боли... И потом они вдвоем жили в землянке, на брошенной старой партизанской базе. Она лежала на боку, она сама даже повернуться долгое время не могла. Четыре месяца лежала и лежа работала на рации, выходила в назначенный час в эфир, а ваш брат был все время с ней. Лес вокруг них два раза прочесывали. Связные к ним с трудом пробирались, редко взрослые, чаще всего мальчишки из деревни - те все норки, все кочки на болоте знали и ничего не боялись. Вы все это знаете?
– Конечно... так я себе все и представлял.
– Не знаю, как вы себе представляете, только подумайте, если вы действительно любили своего брата... Ну, не так, как я, всем сердцем, мою Лелю-маму, а хоть краешком сердца. Нет, другой человек всего представить не может: ведь все эти месяцы они жили на самом краю гибели, работали, иногда голодали, и она, моя Леля Гедда, была почти парализована - кроме рук, совсем беспомощна, а он ее поворачивал, бинтовал, кормил, обмывал, как сиделка, нянька, свой последний платок, свою рубаху отдал и сам стирал ей... укладывал спать и под руку клал ей гранату, чтоб, если понадобится, сразу нашла в темноте... Вы понимаете, что после такого она помнила его всю жизнь, даже когда сказали, что он погиб...
Она замолчала, борясь со слезами, и Старик невнятно, успокаивая, пробормотал:
– Я понимаю... как же... Такая память в любом человеке сохраняется...
– Не понимаете!
– с какой-то горькой досадой проговорила женщина устало.
– Вы думаете, благодарность или что-то в этом роде? Ничего не поняли, я ничего не сумела... Да вам очень ли нужно, что я рассказываю? Это мне один раз в жизни хотелось все рассказать не совсем чужому для нее человеку, вы все-таки...
– ее голос потеплел, - Ду-ха-нип. Это заветное слово было у нас.