Никон
Шрифт:
Поле быстро смахнули.
Когда везли возы в лагерь, встретился им царь на коне со свитой. Лошадей честь по чести тотчас остановили, шапки скинули. А царь увидал, что овес зеленый везут, узду натянул и стал, как на грех, против Саввы.
— Зачем добро погубили?
Смотрит Савва царю в светлое его лицо, а сам думает: «Помнишь ли, государюшко, нашу встречу? Я твой ефимок до сих пор на кресте ношу».
А царю до Саввы дела нет, брови насупил.
— Обижать жителей, отвоеванных у короля городов ли, деревенек
Ну что на это царю скажешь? Не виноват! Указа твоего слыхом не слыхивал, косил овес не охотою — неволей…
«Неужто высечет?» — подумал Савва, и слезы сами собой выступили на глазах.
— Вижу — стыдно тебе! — сказал государь. — Что же раньше-то слезу не сронил? Небось сам крестьянин, а другого крестьянина не пожалел. Вот и я вас не пожалею. — И повернулся к воеводам: — Выпороть всех перед войском. Вину их объявить всему войску.
— По сколько ударов им положено? — спросил царя Перфильев.
— На первый раз по десять… К нам люди своей волей идут, а мы уж и за грабежи принялись. На первый раз — кнут, а на второй — голову прочь! Вот как у меня будет!
— Государь, — тихо сказал Глеб Иванович Морозов, — солдаты — люди подневольные. Им начальник приказал поле скосить.
— Начальника тотчас в простые драгуны! — закричал царь. — А этим кнута, чтоб дураков не слушали…
Поехал прочь, но тотчас вернулся.
— За поле убыток с начальника взыскать… А солдатам его, чтоб другим неповадно было, — кнута, по… семи ударов. По пяти! А наказали чтоб на виду всего войска, у позорных столбов!
Шатры складывались один за другим, челядь грузила пожитки на телеги. Царский стан готовился поменять место.
Высекли косарей утром. Еще через час поставлены были там и сям столбы, чтоб всяк в войске видел, как строг государь к тем, кто обижает жителей возвращенных России земель.
Уже после полудня Алексей Михайлович обошел наказанных и каждому поднес из своих рук серебряную чару вина. Приговаривал:
— Сердца на государя не держите! Ради доброго дела терпите! Смоленская земля русская, и люди на ней русские. Кто забудет о том, и себя накажет, и меня, великого государя.
Савва, слушая царя, все глядел на него: да вспомни же мальчонку на дороге к Троице! Вспомни!
— Вижу, сказать хочешь! — догадался Алексей Михайлович. — Говори!
Савва перепугался, но брякнул-таки:
— Руки у меня к столбу приторочены, вели, государь, крест с груди моей достать.
Царь удивился, кивнул Артамону Матвееву, тот расстегнул драгуну ворот, выпростал крест с ефимком.
Алексей Михайлович, помаргивая, глядел на нелепое сие соединение.
— Это твой ефимок, — сказал Савва, — ты мне его дал и беречь велел.
— Когда же? — вырвалось
— А в год кончины благоверной царицы Евдокии, твоей матушки.
Царь перекрестился.
— Помню, — сказал он неуверенно и вдруг просиял. — Помню! Ты был у слепцов поводырем. Пели они больно хорошо.
А на Савву как наехало. От обиды за кару, которую не заслужил, губы так и задергались.
— Возьми, великий государь, свой ефимок! — крикнул зло, но тотчас и сробел. — За потраву возьми, для смоленских крестьян.
Алексей Михайлович вдруг страшно смутился:
— Те деньги уж взысканы! — и быстро пошел прочь, но, отойдя шагов с десять, остановился, махнул рукою свите, чтоб не шли за ним, а сам столь же быстро воротился назад.
Сказал Савве:
— Ты прости меня… А коли от чистого сердца даешь, я взял бы сей ефимок. На мое государево счастье.
У Саввы комок под горло подступил.
— Бери! Я тебя люблю, государь. С той самой поры люблю.
— Ты — любишь, а я тебя — кнутом. — Алексей Михайлович вздохнул. — До вечера никак освободить нельзя. Ты уж потерпи.
Снял с Саввы через голову шнурок с ефимком и медным крестом, а с себя снял золотой крест. Поменялся.
— Зовут как?
— Савва. Савва-колодезник. Я еще башни осадные строю.
— Дай тебе Бог! — Царь перекрестил казнимого, сам перекрестился, пошел к свите, уже не оглядываясь.
Вскоре весь царев город ушел, направляясь к Смоленску. Встал государь всего в двух верстах от крепости на Девичьей горе.
Пушки постреливали, но к вечеру угомонились. И на земле сделалось тихо. В тот тихий час явился на небо месяц.
Савва вспомнил вдруг, что нынешний вечер особый. Сегодня праздник месяца. Играние!
И ноги, и руки, и спина затекли, онемели, изболелись, но тут все забылось. Глядел Савва на небо, а там и впрямь игра. Месяц в облаках от первых звезд хоронится. Выглянет, сверкнет золотым рогом — и снова в тучку.
Пришли царские стрельцы, освободили от пут. Со стрельцами был Артамон Матвеев. Принес Савве кафтан и грамоту.
— Царь пожаловал тебя в пятидесятники вместо разжалованного. Завтра вместе со своими драгунами поведешь обоз с припасами под Оршу к князю Черкасскому. — И засмеялся. — Что стоишь, как столб? Кланяйся! Сам государь тебя жалует!
Федосья Прокопьевна Морозова одна ходила глядеть игру месяца. Далеко ушла, за излучину Волги. Стежка то коромыслом, то стрелочкой, а потом и по-ужиному. Привела к белому камню. Села боярыня на камень, и надо бы на небо — на реку засмотрелась.
Стремит, волною поплескивает большая вода. Сколько в нее городов, в Волгу-то, глядит не наглядится, сколько сел-деревень, а глаз человечьих — несчетно, как звезд.
Как бы ни был весел человек, на большую реку без печали не поглядишь. Река — титла жизни.