Никон
Шрифт:
Засмеялся. Весело засмеялся.
— Прости! — сказал ему Савва.
— За что? В чем ты-то виноват передо мною?.. Ты вон говоришь, выгнали человека на мороз. Но раны мои закрылись, в голове не шумит. Не век же на чужих харчах заживаться?
— Куда же ты теперь?
— К себе, во Владимир. Я тебе сказывал, как меня сыскивать. Коли занесет каким ветром, может, и свидимся. А теперь нагнись, поцелуемся.
Савва стал на колени, и они были теперь ровня друг другу.
— Мир Божий и внизу все то же, — сказал Игнашка-драгун. — А тебе хочу слово молвить. Ты всех-то, Саввушка, не жалей. На всех сердца не хватит. Ну, с Богом! Хороший ты человек.
Игнашка неловко поворотился и раскорячкою пошел наезженной дорогой.
Долго стоял Савва, но Игнашка так и не оглянулся.
Дорога наконец стала пуста, но тут зазвенели бубенцы, явились скорые тройки. По тому, как убраны были кони и как весело, раскатисто гикали на них возницы, всякий брал с дороги в сторону, в снег, уступая место человеку, царю нужному, а потому и скорому.
Санок было четверо. Савва пропустил их и тотчас поспешил следом за ними в монастырь. В приезжем он узнал Федора Михайловича Ртищева.
Савва все для себя решил. Он решил подойти к Ртищеву и сказать о неправде, которая приключилась с Игнашкой-драгуном, сказать цареву наперснику в глаза — пусть за правду выпорют, в Сибирь загонят, но все сказать, чтоб — знали! Чтоб царь знал, коль у Ртищева совесть есть!
Савва теперь уже и не торопился в монастырь. За правду, вслух изреченную, бьют больно.
Он прошел вдоль стены и увидел деревню. Монастырь стоял на одной горе, деревня на другой. Под горою протекала река, но под снегом речку можно было и не заметить, когда б не две тропки к двум черным прорубям.
Потянуло ветром, Савва уловил запах кислых щей. До того к Енафе захотелось, что даже на монастырь оглянулся. Со страхом оглянулся. Ну, чего с правдой-то к царевым людям соваться? Пока на свободе-то, без колодок и цепей? Бери ноги в руки — и айда в Рыженькую, в леса. Кто его хватится? С войны чуть не мертвяком увезли.
И, правильно обо всем подумавши, Савва пошел в монастырь, чтобы взять кой-какой еды на дальнюю дорогу.
Во дворе он лицом к лицу встретился с Ртищевым и с монахиней, с той самой, что являлась ему в бреду. Это была игуменья, и это была — она.
Савва сдернул шапку с головы, но поклониться забыл. Глаза его словно зацепились за серый, мимо летящий взгляд игуменьи.
— Хорошо ли здоровье? — услышал он вдруг голос Ртищева и, уже мало помня себя, шагнул к нему, комкая в руках шапку.
Заговорил коряво, не так, как надо бы:
— Смилуйся!.. Послушай, Христа ради! Снегов-то
— Погоди, милый человек! — Ртищев взял Савву за руку. — Толком расскажи, что приключилось, с кем?
— С Игнашкой!
— Что с ним?
— Да ничего… Прогнали… А он без обеих ног. Ты сюда ехал, так и видел его небось.
— Понимаю, — сказал Ртищев. — От ран излечили — и за порог…
— И за порог! — Савва даже обрадовался: царев человек по-человечески с ним говорил, понимал нужду.
— Это я виноват, — сказал Ртищев. — Обещаю тебе… тебе, себе, Господу Богу! Вернемся в Москву — открою богадельню, где калекам будет покой и призрение.
— А я думал, ты меня за правду-то в глаза велишь высечь! — брякнул Савва.
Федор Михайлович залился краской: стыдно слышать этакое о сильных мира сего. Да ведь люди знают, какая за правду награда.
— Прости! — сказал Ртищев, точь-в-точь как давеча Савва у Игнашки прощение спрашивал невесть за что.
Савва отошел в сторону. Отойдя, поклонился Ртищеву в пояс. Тот тоже поклонился в ответ.
Наутро Савва ушел из монастыря.
Ушел налегке, с куском хлеба за пазухой. Кафтанчик у него был хоть и суконный, да не жаркий, но погода стояла волглая, а шубу — где ж ее возьмешь без денег?
Верстах в пяти от монастыря его нагнали на легких санках две монахини. Остановились.
— Воин, прими монастырскую нашу милостыню во славу Богородицы!
Дали легкую беличью шубу, котомку с едой, мешочек с деньгами.
— Чего ради?! — удивился он, не желая принимать хоть и богатое, но ничем не заслуженное подаяние.
Монахини положили дары на снег, развернули лошадь и умчались. Савва постоял-постоял в раздумье, да и почувствовал, что на спине давно уже мороз щетину отращивает.
Надел шубу — благодать! Заглянул в котомку, а там сверху кусок копченого осетра. Деньги в сапог сунул, не считая.
Шел, однако, теперь не больно весело. Давнее лето, все как есть, стояло перед глазами.
Нет, не простая у него судьба. С царем говорил, с Ртищевым, у своей потаенной любови от смерти спасался… Все — промыслом Божьим.
Дорога верхом шла. С одной стороны — даль и свет, а с другой — свет и даль. Внизу — речки подо льдом, рощи белые. Снег искрит, и пахнет так, словно только что гроза кончилась.
Снова объявились быстрые санки на дороге. Подскочили, стали. Она!
— Не могла тебя отпустить, не поглядев на тебя.