Никон
Шрифт:
На следующий день государь, беседуя со своим наитайнейшим советчиком и собинным другом, первым делом помянул гетмана Хмельницкого. Помянул недобрым словом:
— Старый лис до того исхитрился, что когда-нибудь своей хитростью сам себя на цепь посадит!
Никон осторожно глянул царю в лицо — лицо пылало гневом.
— Мы бы в этом году войну кончили, когда б не безделье гетмана. Да и Бутурлин, дурак, мало, видно, понукал себяумца.
Никон перекрестился:
— Упокой душу раба
— Кого?! — изумился государь.
— Андрея. Андрея Васильевича.
— Бутурлин помер?! — И вдруг ревниво, капризно поглядел на Никона: патриарх-то раньше государя вести получает.
Никон понял этот взгляд.
— Монахи приехали поутру. Афонские. Они и привезли весть и еще сказывают, что весь православный Восток ждет ныне твоего пришествия. Спят и видят, чтобы восстать на турецкого басурмана и соединить воедино церкви и народы во славу Иисуса Христа.
— Вот и скажи им, что русский царь вчера бы еще стоял ногою на теплом море, кабы не гетман.
— Твоя правда, великий государь, — вздохнул Никон, — да ведь и Хмельницкого понять надо. Украина семь лет воюет. И глад у них, и мор. И хан зубы свои волчьи наточил.
— За наш счет себе передых устроил! — снова вскипел царь.
— Да ведь коли не мы, кто же еще-то им поможет? Мы, государь, с украинцами по вере — один народ, а по крови тоже родные братья.
— Господи! Да неужто меня уговаривать о том деле надо! — воскликнул государь. — За неправды польского короля мы всей ратью нашей встали, а гетман рати собрал, но приберег. Для чего приберег? Ты вот что мне скажи!
— От Потоцкого, от польского гетмана Лянцкоронского, от литовских гетманов Радзивилла и Гонсевского, от ужасного Чарнецкого… А может, и впрямь схитрил старый гетман. Дал Украине передышку. Кулак ведь не тем дорог, что им машут, а тем, что он бьет. Украина, однако, уже не бьет, а только отмахивается.
— Прав ты, святой мой отец. Прав! Но все равно обидно. Отложилась победа до следующей весны. Ныне Бог давал ее, а ведь назавтра как знать… Уж больно мор был сильный. Твоими молитвами, слава богу, потишал. — И вспомнил: — А что же Антиохийский патриарх Макарий? Есть ли у тебя вести об нем? Он ведь в Коломне, а там много людей от мора померло. С женским полом да с детьми — тысяч с десять.
— Патриарх жив, здоров и трудится. Многих людей духовного звания в священники рукоположил. Прежние-то померли.
— Вот и скажи! Счастливый ныне год или вконец несчастный? Смоленск вернули, Полоцк, а на днях, гонец был, и Витебск, но зато в своих городах запустение и неустройство. Счастливый или несчастный?
— Государю всякий год — прибыль, — сказал Никон. — Умерли грешники, народились же души безвинные, а кто остался жить, тот наказаньем
— Всякое-то слово у тебя утешно, — улыбнулся государь. — Скажи, теперь про что наперед думаешь? Я твоим словам, великий государь, крепко верю: все они были мне — прозрение и пророчество.
— Эх, государь! Боюсь я пророчеств. Сатана не дремлет. Иной раз оглянуться страшно: не стоит ли за спиной? Не я, грешный, приезжие молитвенники афонские предрекают: быть белому царю на белом коне под белым знаменем в златоверхом Царьграде.
Оба перекрестились.
Вернувшись от царя, Никон никого к себе пускать не велел. Радость бушевала в груди. «Великий государь»! Не кто-нибудь, царь царским титулом величает.
Взяв со стола красивое перышко, подаренное вчера казаком Золоторенко, стал рассматривать его. Выходило, что не за так стоял нынче горою за Хмельницкого.
Но тотчас и отринул от себя сию недостойную мысль. Не ради золотой книги и светлых камешков он, Никон, — ходатай за украинский народ. Ради высшей правды, ради нужды государской!
Его старания еще помянут добрым словом, и не только ныне, но и в веках.
И ужаснулся. По его слову свершаются деяния, во всем равные деяниям Давида и самого Соломона.
Как скажет ныне, так и будет. Разве не мог нынче сказать царю такое, что отвратило бы легковерного от гетмана Хмельницкого? Ведь мог бы!
А может, и не мог! Может, то, что на языке, Святым Духом навеяно.
— Господи, освободи!
Воистину страшно стало.
Если думать обо всем, что проистекает в жизни от его речей, от слов, выношенных и брошенных нечаянною обидой, во гневе, по рассеянности… Боже мой! Ведь каждое слово его, обращенное на человека, — чья-то судьба. Иные звезды закатываются навеки, иные восходят и светят.
Государь-то вон как напирал! Какой ныне год, счастливый или несчастный?..
Снял через голову, кинул на стол поверх бумаг и книг свою фиолетовую шелковую мантию, высыпал на нее из казацкой шапки каменья. Вот оно — небо ночное! Отобрал самые яркие камешки, выложил ковш и тотчас смахнул его.
— Вот и всей власти человечьей — в игры играть, — в назидание себе сказал, и то была неправда, пустая, ненужная неправда.
Савва, высокий, сильный, молодой, стоял перед Игнашкой-драгуном, опустив голову.
Ночью выпал снег, все в мире похорошело, и только меж людьми ничего не переменилось: жестокосердия не убыло, любви не прибыло.
Игнашка-драгун стоял на деревянных колодках и улыбался.
— Коленки, слава богу, свои! На колодках ничего, скакать можно. Всей недокуки — короче стал.