Никон
Шрифт:
Немые братья, устроив молодых, ушли к людям. Савва как-то объяснился с ними по-своему и сказал, что братья на Соловки подались, исполняя обещание Богу.
Толкаясь шестом, Енафа повела долбленку к острову, заросшему тощими деревцами, как щетиной. Здесь, среди осоки, и ставила Лесовуха верши.
Енафа, как почуяла себя тяжелой, сделалась пугливой. В лес одна не шла и в избе одна на ночь не оставалась. Боялась лешего увидеть или домового.
Вот и отвел Савва жену к Лесовухе. В Рыженькую ему занадобилось, а пошто —
Первая верша, видно, зацепилась за корягу. Пришлось Енафе туда-сюда ее дергать. Вытянула — боже ты мой! Словно вершу силком рыбой набивали. Карпы, караси, белые, золотые. Кое-как перевалила вершу через борт, вытряхнула на дно лодки.
Другая верша подалась легко, и хоть бы рыбка в ней.
Обе верши поставила на свои места, поплыла к берегу.
Озеро было черное, как глаза ведуньи. Но Енафа не приметила в нем недоброе, а вот печали — безмерно. Минуло красное лето! Впереди непролазь, а там — снег и сон всей земли.
Енафа потрогала рукой живот. Улыбнулась. И увидала цветок! Белый, с золотой чашечкой в середине, а на дне той чашечки алая капля, как в яйце зародыш.
Засмотрелась Енафа на цветок, а лодочка мимо скользит. Енафа успела шест другой рукой перехватить, левую опустила в воду и коснулась-таки белых лепестков. А они — теплые!
Вода ледяная, воздух бодрый, а в цветке словно кровь играет.
За три раза Енафа рыбу перенесла в избу. Лесовуха ничуть тому не удивилась.
— Травку-то приметила?
— Какую?
— Росницу. Показывала тебе давеча.
— Не видела, матушка.
— Глаза-то человеку дадены, чтоб глядеть, — сурово сказала Лесовуха. — Вот тебе урок. Одна верша была без начинки — в ней и нет ничего, а другая с ресницей. — Снова показала цветок. — Вот он каков! Ты так гляди, чтоб во всю жизнь не запамятовать. Таких, как я, может, и не осталось уже на белом свете. Всех извели. А без нас люди забудут сильную траву. Прока не ведая, за одну красоту повыдергают да и переведут. Уже и ныне за сильной травкой ноги бьешь-бьешь… Помяты леса, потоптаны. Сильная трава на свободе любит расти, чтоб за сорок верст от нее человечьего духа не было!
Возились с рыбой. Большую, присолив, на бечеву да на солнышко, вялить. Мелочь пошла в котел, средняя — на сковородку.
Енафа нет-нет да и выглянет из дому. Лесовуха всякий раз усмехалась, но головой покачивала одобрительно. И когда притомленная ожиданием Енафа села на лавку, прислонив голову к стене, старуха, хихикнув, сказала:
— Чего расселась-то? Встречай!
Выбежала Енафа из дому — никого. Ушки насторожила по ветру — будто ветки хрустят.
— Встречай, встречай! — сказала Лесовуха, выходя на крыльцо.
Енафа нерешительно пересекла двор.
— Слегу-то сними! — крикнула Лесовуха. — Не один идет.
Енафа послушно сняла слегу, окинула взглядом поляну — никого! Повернулась жалобно к Лесовухе, а та — в избу.
И
Замахал издали рукой:
— Принимай, хозяйка!
— Корову купил! — Слезки так и сверкнули. — Милый! О нас ведь твоя печаль была!
Енафа прижалась к Савве, а корова, зайдя за изгородь, глядела на свою новую хозяйку, участвуя в семейной радости.
Савва косил все еще зеленую, живую среди бурой осенней умершей травы спасительницу осоку. За неделю, работая рьяно, без роздыха, он припас-таки корове на зиму хоть и не лучшего корма, но — быть бы живу.
Зима где-то заплутала, и Савве ее задержка пришлась кстати. Теперь он вышел покосить вольно, не подгоняемый крайней нуждой. Притомился — отдохнул. Вершиной в ручей лежало сломанное ветром дерево. Савва сел на него верхом, а потом и лег. Когда кровь поутихла, почувствовал вдруг незнакомое, непонятное беспокойство. Завертел головой и ничего нового для себя не увидел.
Лес, болото, ручей.
Еще более обеспокоился, зорко прошелся глазами кругом себя, ожидая увидеть зверя, — и опять ничего.
Посмотрел на небо. А там одна только синяя синь и тишина.
— Тишина! — догадался Савва.
Его обеспокоила тишина. Ничто, кажется, в целом мире не ворохнулось в тот миг, с ноги на ногу не переступило, листом не дрогнуло.
«Может, Бог на землю смотрит?» — подумал со страхом и удивлением Савва и опять поглядел окрест себя.
Сосны стояли как золотые столбы. Матерый лес, только бы города строить.
По болоту — клюква, вода меж кочек синеглазая.
Савве хоть и неловко было так думать, но думал-таки! Богу лес этот, и болото это, и вообще вся земля должны бы понравиться.
И еще про людей подумал: «А что они, люди? И без людей в таком-то лесу можно хорошо жить. Родит Енафа ребеночка — уже и трое. Бабам без разговоров бабьих — тоска. Так Лесовуха, чай, не за горами».
Ветерком повеяло. И показалось Савве в слабом его дуновении — труба трубит. Напряг виски и глаза прикрыл… Не то чтобы слышно, скорей, угадывается… И тотчас тревога до сердца дотронулась. Встал, постоял… Покоя как не было. Положил косу на плечо, домой пошел. До дома — через лес да через гору, а там уж близко.
Шел, над собой посмеиваясь. Енафа спросит: «Ты чего?» А что сказать? Нечего сказать. Одна дурость.
Да уж лучше бы дураком было предстать перед женою, чем провидцем.
Вошел в избу — Енафа на лавке лежит. Лицо белое-белое. Подбежал, встал перед нею на колени:
— Голубушка!
Не шелохнется. Вскочил, заметался, икону схватил, потом к двери — за Лесовухой, но вспомнил вдруг — водой надо в лицо побрызгать. Зачерпнул ковш из бадьи, омыл руку, рукой провел Енафе по лицу — она тотчас и открыла глаза.