Никто, кроме нас!

Верещагин Олег Николаевич

Авианосной группе общей численностью девятнадцать вымпелов, имевшей десятки орудий и ракетных комплексов, порядка семидесяти самолетов и полусотни вертушек, угрожали еще три машины: «Саш’хо», «Аэроказак» и наш с Витькой Барбашом «Ставрик». «Аэроказак» и «Ставрик» должны были нести торпеду на специальной подвеске, что добавочно снижало скорость, увеличивало расход горючего и усложняло управление.

Обе группы летели впритык по темноте: чуть раньше вылететь – еще светло, чуть позже прилететь – уже светло. И с минимальным резервом горючего. Я не говорю о таких мелочах, как торпеда на подвеске – сам ее вид меня

слегка нервировал.

На этот раз не было жребия или очередности. Честно. Ясно было, что добровольцы – все. Поэтому отбирали по результатам тренировок и прошлых боевых вылетов.

Я не знаю, что движет людьми в таких случаях. Вся затея отзывалась именно что авантюрой. Иначе ну никак не скажешь. Даже не авантюрой, а какой-то клиникой.

Но люди ломились в эту клинику, вместо того чтобы бежать из нее. И я сам был в первых рядах!!!

На этот раз нас провожали все. Колька и не пытался возражать или протестовать. Он только оглядел всех и сказал громко, обращаясь сразу ко всем:

– Если мы не вернемся – расскажите все. Что мы делали, что хотели сделать и что не смогли.

Около машин ребята начали вставать на колени. Я увидел, что то же сделал и Витька Фальк – и сам опустился на колени. Перекрестился – наверное, первый раз в жизни. Никто ничего не говорил, хотя у ребят шевелились губы. Тогда я тоже начал – ну, не то чтобы говорить – думать, шевеля губами…

«Господи, я даже не знаю, есть ты или нет… вернее, прости, я не знаю, верю я или нет… я ничего не знаю вообще, я мало что видел в жизни, а настоящего – и вовсе ничего… У меня даже нет крестика… Я не знаю, как говорить с тобой, о чем просить тебя… Ой, прости, я тебя ни о чем и не прошу… для себя – ни о чем, честное слово. Мне ничего не нужно… правда. Пусть у нас получится, что мы хотим сделать… Я знаю, что ты не велел убивать. Но те, кого мы хотим уничтожить, очень плохие люди. Мы не звали их к себе и не пытались у них ничего отнять. А они убивают наших близких и жгут наши дома… Помоги нам, Господи, победить их. Сделать так, чтобы они никого больше не убили… – и, холодея, я добавил: – А если очень уж надо, чтобы кто-то погиб… пусть это буду я. Я один. Вот и все, Господи…»

Мне почему-то стало немного неудобно, словно я приставал с какими-то мелочами к большому, усталому и сильному человеку. Я опустил глаза. И увидел…

Честное слово, это было правдой.

Прямо возле моего правого колена лежал камешек. Не щебенка из асфальта и не осколок бетона – а, кажется, гранит. С мои полпальца, не больше.

Он имел форму креста.

Я медленно, как во сне, опустил руку и, накрыв камешек ладонью, опустил его в нагрудный карман – к сердцу. И подумал:

«Вот мой крест. Я принял его».

– Пошли, казаки, – сказал Колька, поднимаясь на ноги. – Пора, нечего ждать больше.

* * *

Майор Келли ничего не понимал. Оглушенный взрывом, он постарался отползти в сторону – и успел раньше, чем начали рваться резервуары с горючим. Их пламя мгновенно и незаметно слизывало людей, технику – не было ни звука, ни крика, только гул и рев огня, но какой-то отдаленный. Келли мазнул себя по щеке – из ушей текла кровь.

Трудно становилось дышать. Майор поднялся на колени; тут, за бараком, его во всяком случае не достанет огонь и осколки.

В пламени что-то мелькнуло – какая-то чудовищная птица пронеслась над станцией. С птицы тоже летел огонь.

– Господь всемогущий, всеблагой… – вырвалось у Келли.

Снова взорвалось – подальше, и резкий, оглушающий грохот рвущихся боеприпасов пробился через глухоту. Огонь добрался до складов турецкой горной пехоты…

– Господь всемогущий… – повторил Келли, не помня, что там дальше, и, ощутив чье-то присутствие, обернулся, выхватывая пистолет.

В нескольких метрах от него стояли дети. Старшие мальчишки из барака. Они стояли и смотрели на майора, который тоже смотрел на них, держа в руке «беретту». Потом махнул рукой:

– Назад! Марш в барак!

Его власть над ними оставалась реальностью – реальностью в мире, наполненном огнем. Краем глаза майор увидел – снова пролетела птица… а когда посмотрел на мальчишек – они двигались к нему. Плотной стенкой.

– В барак! – крикнул он, пытаясь вспомнить хоть одного по имени, как будто имя могло дать власть, как в любимых в детстве книгах Урсулы ле Гуин. Но имена не приходили на ум, точнее – сбивались, мешались друг другу.

Мальчишки шли, и на лицах у них было только пламя.

«Как они не обжигаются?» – подумал майор.

И увидел, что в первый ряд протолкнулся тот младший, который дарил цветы этой идиотке из комиссии по перемещению. Как же его… он столько с ним возился, вколачивая ту речь…

«А!!! Алекс», – с облегчением вспомнил Келли.

И крикнул:

– Алекс, в барак!

– Меня Сашка зовут, – сказал мальчишка.

Из его руки что-то вылетело, и майор Келли ослеп на левый глаз. В ужасе от этой дикой боли, разодравшей мозг, он успел выстрелить три раза, прежде чем толпа сомкнулась над ним…

Азартное дыхание.

Через полминуты мальчишки стали по одному отходить в сторону. По лицам их тек огонь, и руки были тоже в огне… или просто в чем-то красном…

То, что лежало у стенки барака, больше ничем не напоминало человека. Но Саша продолжал, стоя на коленях, снова и снова обрушивать зажатый в красных руках мокрый камень на этот предмет и кричать:

– Меня Сашка зовут! Сашка! Сашка! Сашка-а-а!!!

…Вильма ван Гельден умирала. Летевший по воздуху, как боевой метательный диск древности, кусок кунга отрубил ей ноги по бедра. Голландка, хрипя, тупо смотрела, как ширится и растекается лужа крови вокруг нее, как медленно ползет с другой стороны язык горящего бензина.

Ее первого крика никто не услышал – как раз взорвалась очередная цистерна.

А потом было просто не до нее. Хотя кричала она очень долго…

…Чувствуя, как переливается и размазывается в обгаженных штанах дерьмо, на бегу крестясь и шепча молитвы, Альваро Рохас бежал прочь от лагеря. Он уже поверил, что спасся – феноменальная трусость помогла ему оказаться в первых рядах бегущих, – когда его левая нога с размаху задела сторожок самодельного арбалета, установленного на тропе, по которой он несся к аэродрому, стапятилетним дедом Кузьмой – старик с двумя правнучками и еще пятью чужими детьми разного возраста скрывался в плавнях. Дед Кузьма, воевавший еще в Гражданскую – за красных – «не имел в виду ничего личного». Надо было есть, а по этой тропке нет-нет да и пробирались к свалке отбросов кабаны.