Никто, кроме нас!
Шрифт:
– Я себе возьму половинку поменьше, – предупредила Алка, но мальчишка прервал ее:
– Половинка больше или меньше не бывает… Только дай, если можно, сначала попить… У тебя что, пепси или кола?
– Лимонад по-тюремному. Держи.
Колька осторожно прихватил зубами – губами было больно – край миски с вонючей водой из опреснителя.
– Газ выдохся, – сообщил он, напившись, – а так ничего.
– Очень рада… Коль, ты меня возьми с собой.
– Куда? – удивился мальчишка.
– С собой, – повторила Алка. – Ты же все равно побежишь, куда бы нас ни привезли…
…Двое офицеров – в форме штаба оккупационных сил – стояли в помещении над люком, ведущим в форпик. Омерзительная вонь
– Входить туда я не рискую, – сказал один из них, первый лейтенант. – Ну их к… Там подбор – оторви и выбрось. В какую клетку ни сунься – бандит. Откроешь – прыгнет, чтоб хоть укусить. Этапируем в Стамбул, а оттуда – куда турки захотят… – «Нам уже не до этого», – хотел добавить первый лейтенант, но промолчал и продолжал: – Неисправимые. Убийства, побеги, неподчинение… Но вон там – цветок еще тот даже по меркам этой оранжереи. В носу.
– Вон в той клетке? – спросил капитан. – В колодке? Он еще живой?
– Он? – изумился первый лейтенант. – Живее всех живых, знаете такие слова? Это Мэд Ники, срань его… Я приказал даже в клетке колодку не снимать, чтоб чего не вышло. Лет то ли пятнадцать, то ли четырнадцать, бывший летчик у казаков…
– По-моему, от него один скелет остался, – недоверчиво сказал капитан.
– Я этого скелета боюсь, – признался первый лейтенант. И в ответ на удивленный взгляд капитана сердито пояснил: – Серьезно боюсь. Никогда никого не боялся, а этого щенка боюсь. Вот понимаешь, умом знаю: сейчас с него снимешь колодку – он не разогнется, головой не сможет пошевелить, руки поднять… А все равно. Он там ходит под себя, а я его боюсь. В глаза гляну – мороз по коже.
– Не такой уж он и страшный… – покачал головой капитан.
Первый лейтенант покосился на него:
– Н-да? А вот послушай… Его четыре месяца назад взяли на Кавказе. Взяли только потому, что он в бессознанке был, они с напарником полевой склад горючего своим мотопланом таранили, его взрывом отбросило и обожгло сильно. Сколько до этого он наших перебил – я не знаю, это его секрет и его гордость, про казачьих планеристов ты сам слышал…
Капитан кивнул.
– В первый же день охранник из турок решил малость с этим полутрупом побаловаться. Так полутруп подождал, пока этот долбаный хаджи поближе подлезет, и воткнул ему указательный палец в левый глаз. До упора. Поковырялся там, как в носу, и вытащил обратно. Наш доблестный воин ногами подергал и отошел к гуриям. А этот мальчик палец о штанину вытер и засмеялся. Остальные охранники минут пять к щенку подойти боялись. Ну а там пошла карусель в Диснейленде. Куда его только не кидали! И били, били, били. Пос-то-ян-но. Я бы сдох. А его не то что поломать – его даже просто убить не удалось. Полежит сутки, кровью похаркает – и снова скалится во все зубы. Его специально по зубам хлестали – хоть бы один зашатался!
– Убить – чего проще, – заметил капитан. – Пулю в затылок…
– Да тут принцип, – возразил первый лейтенант. – Поломать его хотели, другим в назидание. Ха. Читали им какую-то лекцию эти дурачки из ооновской комиссии. В подростковом бараке. Так этот щенок приладился пукать. Лектор тезис выдаст, а он – «хрррясть!» Голливуд, комедия… Остальные и не хотят, а ржут. Его подловили, а он говорит: «Это из меня демократическая мудрость наружу прет, переел, наверное…» Пробовали на него натравить прикормленных, были такие, хоть и мало. Так он собрал вокруг себя таких же, как он сам – им лидера не хватало – и ночью в блоке всех прикормленных задавили, как блох. Без писка – четверо руки-ноги прижимают, пятый за горло цап – и язык набок. Хобби у него – убегать. За эти четыре месяца он знаешь сколько раз убегал? Двенадцать раз. Почти каждую неделю. Последний раз
– Через приятелей на него воздействовать не пробовали? – уточнил капитан.
– Пробовали. Как-то начали одному его дружку при нем ноги сжигать. Ступни, потом – выше, выше… Дошли до паха – тот закричал. А этот ему говорит: «Молчи, что, больно так, что ли?» И тот замолчал. Ты представляешь? Так и умер – молча, а этот насвистывать начал… Его ведь убивали два раза. Не фигурально выражаясь, медицинский факт – сердце останавливалось. И что? Вот он, сидит, нашу жратву переводит и – готов поклясться! – опять о побеге думает! Не знаю, куда там его турки сплавят, но хлопот с ним буде-е-ет…
Капитан Лафферти, вытянув ноги, смотрел в потолок каюты. Каюту покачивало, и он вспомнил, как еще курсантом впервые плавал по морю – их перебрасывали на учения в Коста-Рику, и его жестоко укачало. Но – в первый и последний раз, с тех пор он многократно попадал в настоящие штормы, однако качке не поддался ни разу.
Мысль офицера вернулась к мальчишке, запертом в клетке форпика. Зверь, настоящий зверь… Но именно такие бывают полезны. Эта мысль оказалась неожиданной и привлекательной. Разве не за этим он тут находится? Сейчас, когда мятежники овладели почти третью штатов – такие люди могут быть полезны. А мальчишке не все ли равно, каких американцев убивать? В этот раз он нашел всего троих… и этот, даром что мальчишка, будет замечательным финальным аккордом командировки.
Щелкнув коммутатором, Лафферти вызвал второго лейтенанта Анье.
– Лори, – дружески обратился он к офицеру, – а ты не мог бы распорядиться доставить ко мне того мальчишку? Про которого ты рассказывал?
– Напрасно… – начал было Анье, но потом рассмеялся и сказал: – Ладно, минут через пять тебе его принесут. Попытайся…
…Кольку внесли в каюту в согнутом положении и шваркнули на устланный ковром пол. Мальчишка остался сидеть так, как сидел в клетке – мускулы окаменели. Капитан Лафферти, взмахом руки приказав удалиться сержантам морской пехоты, свысока посмотрел на русского, непроизвольно морща нос – запах наполнил всю каюту. От живых людей так редко пахнет даже на войне. Кроме того, теперь капитан видел ужасный ожог, обезобразивший всю левую сторону лица пленного и лишивший его левого глаза. Правая сторона была лицом чуть курносого симпатичного пацана, пусть и грязного, исхудавшего и измученного. На левую было жутко смотреть даже капитану Лафферти, который видел и не такое…
Мальчишка молча корчился на ковре. Он пытался выпрямиться, перекошенное лицо заливал пот, глаз под грязной прядью волос стал безумным от боли. Лафферти знал, как «отходят» связанные руки, и представлял себе, что испытывает русский. А то, что он не кричит, вызывало невольное уважение и заставляло верить в рассказ Лоримера Анье.
– В следующий раз у тебя начнется застой крови, а потом гангрена, – почти сочувственно сказал капитан. – Это часто бывает.
Мальчишка не смотрел на американского офицера. Он пытался переломить собственное тело единственным, что у него еще оставалось, – гордостью.
Лафферти присел за стол, налил себе кофе – настоящего, бразильского, довоенного. Открыл пачку галет. Снова посмотрел на мальчишку. Тот плакал – плотно зажмуренные веки дрожали мелко и часто, из-под них по щекам текли слезы, задерживались во впадинках. Слезы, выжатые из камня, – иначе не скажешь.
– Да не сядешь ты. И не выпрямишься, – сказал капитан, опустив галету в кофе. И удивился, услышав ответ на почти правильно английском:
– Ты меня… еще не… согнул… чтобы мне выпрямляться…