Никто, кроме нас!
Шрифт:
– Английский откуда знаешь? – поинтересовался капитан, не ожидая ответа, впрочем. – Ну, приди в себя, я подожду.
Мальчишка смотрел мокрым глазом. Мокрым и ненавидящим. Ненависть была тяжелой и обжигающей, как свинец.
– Убил бы, если б мог? – спросил Лафферти без насмешки.
– Не то слово, – подтвердил мальчишка.
– Никого ты больше не убьешь, – негромко сказал капитан. – Ты проиграл, а жаль.
– Жаль? – вроде бы искренне удивился мальчишка и, весь перекосившись, сел, привалился к стене, с наслаждением повел ногами.
– Конечно, жаль, – подтвердил Лафферти. – Я же все про тебя знаю. Видишь ли, смелые
– Ничего… – мальчишка неприятно усмехнулся. – Наши скоро все помойки как следует почистят, и до ваших доберутся… А мое упрямство – мое дело… – он пошевелил плечом.
– Я хочу предложить тебе начать новую жизнь, – спокойно сказал капитан. – Совсем новую, Ник. С хорошими перспективами, новыми друзьями и интересным делом.
Мальчишка слушал. Не рычал, не пытался кинуться, не морщился презрительно – слушал, и Лафферти мысленно улыбнулся. Он видел за время своей карьеры несколько случаев, когда именно вот из таких ненавистников, из яростных малолетних врагов и выковывались воины демократии – главное вовремя подойти и сказать нужные слова.
– Поясните вашу мысль, – сказал вдруг русский, и Лафферти вздрогнул от неожиданности, удивленно смерил мальчишку взглядом. На долю секунды он увидел за нынешней внешностью измученного волчонка довоенного мальчишку – вежливого, чистенького, а главное – умного. Увидел – и ощутил что-то вроде предвкушения усаживающегося за стол гурмана: вот это будет приобретение! Только бы не сорвалось!
– Я не буду произносить примитивных вещей – вроде того, что одно твое слово, и твоя судьба изменится, и так далее, – небрежно сказал капитан. – Ты, по-моему, только расхохочешься в ответ.
– Еще бы, – без тени улыбки ответил русский и сморщился от боли.
– Давай сделаем так, – Лафферти отпил кофе. – Тебя поместят сейчас в отдельную каюту. Отмоешься. Выспишься. Отъешься. И почитаешь кое-какие бумаги. Это тебя ни к чему не обяжет. Не захочешь – откажешься оптом. Тогда тебя расстреляют. Тоже выигрыш, согласись. Итак?
Мальчишка вдруг нагло потянулся. Лафферти видел, как больно ему двигаться, но он потянулся – свободно и лениво. И сказал с насмешкой:
– А вы мне сперва показались умнее. Жаль, что ваши мысли не идут дальше желания переманить меня на вашу сторону… что, «серые спинки» [32] здорово прижали вашу демократическую срань, понадобились и на своей земле нанятые защитники демократии? Не удивляйтесь, слухи везде пролезут… Ну так я желаю им всего лучшего – вот если бы меня вербовал кто-то из них, я бы подумал еще. А от вас мне ничего не нужно – кроме того, чтобы вы шли в ад со своими бумагами, каютой и интересным будущим… и я согласен пойти с вами, чтоб с соседнего костра посмотреть, как вас зажарят на вертеле…
32
«Серые», «серые спинки» – прозвище южан времен Гражданской войны в США. Возродилось в описываемое время как прозвище белых мятежников-конфедератов, воевавших против центральной власти.
– Жаль, –
– А потому, что мне любые ваши предложения неинтересны, – сказал русский негромко и посмотрел прямо в глаза капитану – своим единственным. – А притворяться перед вами – противно. Вы – убийцы, и конец ваш будет ужасен. Вот вам вся правда и мое слово.
– Мальчик, – Лафферти встал и шире расставил ноги на качке, – глупый мальчик. Когда лучшие из вас – такие, как ты! – погибнут, – те, кто останется, сами откроют нам ворота и души.
– Я прошу разрешить мне, – вместо ответа сказал мальчишка, – попрощаться. Там, где я сидел.
– Прощайся, – кивнул капитан. – Тебя отведут.
Прижавшись к решетке, Алка отчаянно смотрела на присевшего на корточки Кольку. Потом, не выдержав, всхлипнула, дернула прутья.
– Не надо, Аль, – попросил он. – Не плачь. Они на нас смотрят… – он надел на шею вытащенный откуда-то из уголка тонкий ремешок с неправильной формы каменным крестиком. – Мне не страшно. Немного тоскливо. Ты постарайся бежать. Я договаривался с Мишкой Рейхе – вон тот молодой мужик. Он тебя возьмет с собой. Вот…
Алка протянула руки сквозь решетку, и Колька переплел свои пальцы с ее – тонкими и горячими.
– Можно я тебя поцелую? – несмело спросил мальчик. – ОНА не обидится…
– Мо… жно, – задохнулась словом Алка…
… – Помни меня, – сказал Колька, отстранившись.
Алка следила за ним, прикрыв губы рукой, словно желая навечно сохранить на них поцелуй мальчишеских губ.
– Я соврал, Аль, – понизил голос мальчик. – Мне очень страшно. Я так хочу – жить. Я так хочу… Прощай.
– Коля!!! – девочка всем телом ударилась в решетку…
…На палубе было смертельно холодно. Расходившаяся волна катила серые, медленные, могучие валы, дул ровный ледяной ветер, срывая с высоких гребней белесую пену, и ее хлопья, словно клочья рваной бумаги, неслись по воздуху и таяли. После влажной духоты форпика и тепла внутренних помещений холод казался особенно страшным. Мокрая палуба выскальзывала из-под босых ног.
Двое морских пехотинцев, спрятав подбородки в воротники курток, неспешно конвоировали мальчишку на корму. Шаг. И еще шаг. Мальчик сонно смотрел, как приближается вертолетный ангар. Шаг. И еще шаг. Его вдруг охватила апатичная покорность. Он понимал, что в ангаре его ждет новая серия мучений – и все-таки смерть. То, с чем он так отчаянно боролся столько месяцев!!!
И вот сейчас – умереть?! Так, самому, прийти к своей смерти?
Нет.
Он поцеловал крестик. И, не меняя темпа движения, повернул в сторону. Встал левой ногой на фальшборт, поерзал, устраивая ее на скользком титане. Оттолкнулся правой и выпрямился на фальшборте. Балансируя. Охранники все еще непонимающе смотрели на него, словно не происходило ничего необычного – их загипнотизировала неспешность движений мальчишки.
– Ну, я пошел? – весело спросил он и, оттолкнувшись, пружинисто вскинул руки над головой, бросаясь в море.