Никто не выйдет отсюда живым
Шрифт:
Джим, сутулясь, двинулся по направлению к сцене; глаза закрыты, голова склонена на плечо. Он наблюдал, как занимали свои места Джон, Робби и Рэй, затем сам присоединился к ним, сдвинувшись к органу Рэя. Последовали нестройные звуки разминки, затем пауза, наконец, Джим и музыканты оказались в темноте.
Танцплощадка постепенно успокоилась.
Джим повис на микрофонной стойке, голова запрокинута назад, глаза закрыты, одна рука держит микрофон, другая закрывает ухо. Поставив ногу на основание микрофонной стойки, он начал печально декламировать стихи.
Это
Это конец, мой единственный друг, конец
Наших тщательно продуманных планов. Конец
Всего, что было устойчиво, конец,
Нет ни безопасности, ни удивления, конец.
Я никогда не загляну в твои глаза опять.
Можешь ли ты представить, что будет,
Так безгранично и свободно
Безнадежно в необходимости
Чьей -то незнакомой руки
На безнадежной земле.
Музыкальное сопровождение было столь же гипнотическим, как и жалобно-угрожающий голос Джима. Сердцебиение органа Рэя, внезапные восклицания барабанов Джона, подобные ситару гитарные проходы Робби.
Потерянные в римской пустыне боли,
Все дети безумны;
В ожидании летнего дождя – й-й-е-е-е…
Джим тщательно выговаривал слова. Он делал паузы между слогами, будто выбирая слова так же заботливо, как хирург обращается со скальпелем. В его подаче, в музыке было ощущение сдерживания, предостережения, ожидания, страха.
На окраине города опасность
Езжай по королевскому шоссе, baby.
Таинственные места внутри золотого рудника.
Езжай по шоссе на запад, baby.
На танцплощадке “Whiskey” все замерли – масса тел молча ждёт, пристально глядя на Джима – неподвижного с начала песни. Всё стихло даже в баре. Никаких разговоров во всём клубе. Даже официантки очарованы фигурой на сцене.
Езжай змеёю шоссе.
Езжай змеёю шоссе к озеру,
Древнему озеру
Змея длиной… в семь миль;
Езжай змеёю шоссе.
Змея стара, её кожа холодна.
Запад лучше всего.
Запад лу-у-учше всего-о-о-о-о.
Доедем туда и сделаем всё остальное.
Голубой авто-о-о-бус ждёт нас
Голубо -о-ой авто-о-обус ждёт нас
Водитель, куда ты повезёшь нас?
Джим скосил глаза, разглядывая аудиторию, потом снова опустил веки, будто преследуемый звуками, исходящими от троих других “Doors”, создающих таинственный музыкальный фон.
Глаза Джима открыты. Он вытащил микрофон из стойки и резко взглянул на публику, ноги сжаты. Теперь он читает двенадцать строк, которые вошли в песню в её последней версии, и которые гораздо быстрее сделали Джима современной поп -легендой.
Убийца проснулся до рассвета,
Он надел свои ботинки,
Он принял маску из древней галереи,
И пошёл по коридо-о-ору.
Он зашёл в комнату, где жила его сестра, и-и-и…
Затем он нанёс визит своему брату,
И затем он… пошёл дальше по коридо -о-о-ору.
И он подошёл к двери,
И он заглянул внутрь,
“Отец?”
“Да, сын?”
“ Я хочу убить тебя. Мать… Я хочу
ТРАХНУТЬ ТЕБЯ!”
Голос
Когда Фил Танзини услышал, как Джим говорит что-то насчёт “трахнуть свою мать”, кровь хлынула от его лица к сердцу, которое сразу же быстро забилось. “Это, – рычал он, – в последний раз. Никогда, никогда больше “Doors” не войдут в “Whiskey”. Никогда, даже если они заплатят за вход ”.
Джим тем временем всё ещё поёт; глаза его закрыты.
Давай, baby, рискни с нами,
Давай, baby, рискни с нами
И встречай нас в дальнем конце голубого автобуса
Давай, й-й-е-е-е-е…
Последовал быстрый, какой-то пыхтящий натиск, подводящий к дрожащему первородному финалу, с чувственным почти мычанием Джима. Здесь, возвращаясь к столь же таинственному началу, Джим запел то, что в оригинале было только второй строфой песни.
Это конец, дорогой друг,
Это конец, мой единственный друг,
Это причиняет боль,
Чтобы сделать тебя свободным,
Но ты никогда не последуешь за мной.
Конец смеха и лёгких розыгрышей,
Конец ночи, когда мы пытались умереть.
Это ко -о-о-оне-е-е-ец.
Все, кто был на танцплощадке, медленно вернулись за свои столики или в бар, официантки вновь стали принимать заказы, возобновились разговоры.
Фил Танзини ждал появления “Doors” наверху, в артистической.
Ты, – закричал он на Джима, когда тот ввалился в комнату, – ты сквернословящий сукин сын, ты уволен! Все вы! Вон! И не пытайтесь вернуться.
“Doors” знали, что он имел в виду на сей раз.
Трахни мать, убей отца, трахни мать, убей отца, трахни мать, убей отца…
Подобно мантре, эти слова наполняли тускло освещенную студию звукозаписи. Были здесь и другие звуки – звуки настройки инструментов, скрип и треск устанавливаемых микрофонов, дающий указания голос из контрольной комнаты, аппаратной – но все уши слышали только этот мягкий, повторяющийся, раздражающий напев Джима Моррисона, который лежал на спине у барабанной установки.
Трахни мать, убей отца, трахни мать…
Вдохновение пришло из ницшевского “Рождения трагедии”: “Эдип, убийца своего отца, муж своей матери, разрешивший загадку Сфинкса!” Джим говорил: “Вы на самом деле можете проникнуть в собственный мозг постоянным точным повторением заклинания ”.
Трахни мать, убей отца, трахни мать…
У Софокла встречается романтическое замечание об Эдипе, на ту же тему, что и у Ницше. Он называл Эдипа “самой печальной фигурой на греческой сцене… типом благородного человека, который, несмотря на свою мудрость, фатально обречён ошибаться и страдать, но который, тем не менее, благодаря своим необычным страданиям, непременно оказывает чудесный лечебный эффект на всё окружающее, эффект, продолжающийся даже после его смерти”.