Никто не выйдет отсюда живым

Хопкинс Джерри

Джим взглянул на неё, затем отвёл глаза.

Если у тебя будет этот ребёнок, он разрушит нашу дружбу. Ребёнок совсем не изменит мою жизнь, но он страшно изменит твою, навсегда.

Я могла бы подать в суд.

Казалось, он удивился этой идее.

Ещё один процесс? Ну, конечно, ты могла бы сделать это, и это было бы очень похоже на тот процесс, который идёт сейчас. Однако, это займёт много времени. Сначала тебе придётся родить ребёнка; это ещё шесть месяцев. Потом тебе придётся выдержать предварительное слушание, с анализами крови и всем прочим, просто чтобы выяснить, есть ли у тебя реальные факты. А я буду отрицать обвинения, и тебе придётся найти свидетелей, и, возможно, у

тебя не будет никаких свидетелей, потому что я перекуплю их всех раньше. И даже если ты в конце концов доведёшь дело до суда, ты не сможешь выиграть его, и это будет невероятная реклама, которую ты будешь ненавидеть. Но даже если бы ты и выиграла в итоге, чего бы ты добилась? Немного денег, немного удовлетворения и массы отрицательных эмоций. Вряд ли ты сама думаешь, что дело того стоит.

Я не могу поверить, что ты это сказал. – Теперь по её лицу текли слёзы.

Ну, а что бы ты хотела, чтоб я сказал?

Я не знаю, чёрт тебя дери! Я думаю, нет разницы, что это наш ребёнок, твой и мой, а не твой и Памелы?

Мне – нет, нет разницы. Я не хочу ребёнка. Никакого ребёнка. Я не могу это себе позволить, и я не хочу ответственности.

Единственная причина, почему ты не можешь себе этого позволить – в области эмоций, бросила ему она.

Даже если и так, не лучше ли было бы тебе иметь ребёнка от того, кто хочет быть его отцом?

– Очевидно. Так что ты предлагаешь?

Это тебя устроит. Если у тебя будет ребёнок, то это будет твой ребёнок. Если ты захочешь сделать аборт, я заплачу тебе за него и приеду в Нью-Йорк, чтобы быть в это время с тобой, я обещаю, что я приеду. Я буду там вместе с тобой, и всё будет прекрасно, вот увидишь. Ты можешь пойти и сделать это в выходные, я буду свободен на процессе и, возможно, мы смогли бы после этого уехать вместе.

Патриция рассматривала свои ногти, кольца, концы длинных – до талии – рыжих волос, а затем посмотрела ему прямо в глаза.

Решено, – сказала она холодным тихим голосом.

Последовало долгое-долгое молчание, затем Джим одарил её одной из своих знаменитых мальчишеских улыбок и сказал небрежным голосом:

Это был бы совершенно удивительный ребёнок, ты знаешь, с гениальностью матери и поэт, как отец.

Очень может быть, – сухо ответила Патриция. – Но едва ли это окажется достаточной причиной, чтобы ему родиться. Это не тот эксперимент, как ты понимаешь, чтобы посмотреть, смогут ли двое выдающихся людей произвести выдающегося третьего. Я вообще не очень люблю детей, и единственная причина, по которой я могла бы его родить, это то, что он твой. И это, возможно, худшая из всех причин, по которой кто-либо имеет детей.

Джим никак на это не отреагировал, но сказал:

Ты знаешь, это никогда раньше со мной не случалось.

Патриция взорвалась.

– Не говори ерунды! Я знаю, что случалось. Мне говорили как минимум о четверых, и я знаю о случае со Сьюзи Кримчиз, и…

Нет, нет, это неправда, всё неправда – это раньше никогда не случалось. Ты не думаешь, что это так же трудно для меня, как и для тебя? Как ты обращаешь внимание, это и мой ребёнок тоже. Ты просто должна быть смелой.

Патриция предпочла не отвечать. В конце концов Джим предложил ей вернуться в гостиничный бар, и она согласилась.

Я только хочу быть уверена, прямо сейчас: я сделаю аборт, ты заплатишь за него и ты приедешь в Нью -Йорк, чтобы быть в это время со мной, так?

Так.

И что мы будем делать после этого?

Наверное, вместе поплачем о нём.

Ну тогда, – сказала она, – пойдём ещё выпьем.

В связи с тем, что в пятницу и в субботу “Doors” должны были играть два концерта в Калифорнии, судья согласился перенести слушание показаний на следующий

день, в четверг, а потом сделать перерыв до вторника. Этот день принёс смешанные, но в итоге плохие результаты. Патриция позволила Джиму остаться с ней на ночь, и у них снова всё было хорошо, насколько это возможно. Затем в зале заседаний в качестве улик было представлено 150 фотографий, и ни на одной из них он не делал ничего противозаконного, единственный вызванный свидетель также показал, что ничего не видел. Но затем судья Гудман постановил, что в его зале заседаний не могло бы быть представлено ни одной улики, находящейся в рамках “общественных стандартов”, уничтожая, таким образом, удар защиты Джима.

Когда Джим пробежал глазами двухстраничное постановление, его лицо стало цвета мокрого асфальта. Он спокойно положил бумагу на стол перед собой и бросил взгляд на Макса.

Ваша честь, – сказал адвокат настоятельным тоном, – могут ли присяжные выйти?

Присяжных попросили выйти из комнаты, и Макс стал излагать свои аргументы.

Исключая доказательства, удовлетворяющие общественным стандартам в отношении слов, которые мы свободно употребляем и которые были использованы, – воскликнул Макс, исключая показания экспертов о воздействии этих слов на аудиторию в этот день и век, вы отрекаетесь от справедливого суда. – Макс энергично спорил около получаса, говоря о развитии свободы речи, показывая, как это проявляется в развитии драмы, рассуждая о праве артиста или драматурга иметь свои взгляды. Это было, как спустя несколько месяцев говорил Джим, “блестящее резюме того исторического процесса, но оно не имело никакого эффекта”. Гудман слушал это, опершись подбородком на руки, очки в роговой оправе сидели на кончике носа, а затем без комментариев отверг аргументы Макса и его ходатайство.

Утром в пятницу Джим и его свита вылетели в Лос-Анджелес, где воссоединились с остальными “Doors” – они вернулись раньше на той же неделе – и оттуда автобусом поехали на север, в Бэйкерсфилд на первый концерт, на следующий день – на юг, в Сан-Диего – на второй. Концерты получились сильные, но Джима они утомили.

Видимо, обретя второе дыхание, Джим отправился с Бэйбом пить. “Мы были так измучены! вспоминает Бэйб. – Просто смеялись и смеялись, катаясь по улице”. Стюардессам, бывшим вместе с Джимом и Бэйбом, было не так весело. Они незаметно ушли. Джим и Бэйб продолжали смеяться. Смеяться и смеяться.

Затем они вернулись во Флориду, и там Джим всю ночь не ложился спать, до восьми утра проболтав под кока -колу со своим другом драматургом Харвеем Перром, который теперь занимался рекламой на “Elektra”.

В 8 утра Джим прервал разговор, заказал из комнаты обслуживания арбуз и съел больше половины его, а затем в отделении “D” снова встретился со своими адвокатами. По расписанию сегодня выступало ещё четверо свидетелей обвинения, все они были полицейскими и агентами в штатском, которые тоже слышали богохульство или заявляли, что видели половые органы Джима. Один из них даже сказал, что член Джима был “в процессе эрекции ”.

В среду Джим, Рэй и Бэйб съездили в “Everglades”, где они покатались на аэролодке и посмотрели на борьбу крокодилов, а также попробовали лягушачьи лапки и употребили немного хэша.

В четверг они снова были в отделении “D”, где прошла ещё одна волна свидетелей обвинения: трое полицейских и одна “гражданская”, которая работала в полиции на коммутаторе и которую на концерт пропустил знакомый полицейский. Все они говорили чтото обвинительное, а в ответ на вопрос Макса: “Если Джим вёл себя столь непристойно, то почему его никто не арестовал после выступления за кулисами?” один из свидетелей заявил, что они боялись недовольства толпы.