Никто нигде
Шрифт:
Меня вызвали в приемную отделения скорой помощи; там неприветливая регистраторша долго старалась убедить меня, что Мэри не сможет меня принять, и вообще у меня ничего страшного не случилось, подумаешь, немного расстроена, но это пройдет.
Требовалось убедить ее, что мне необходимо увидеть Мэри — и тут на помощь пришел Уилли, с его решимостью и полным отсутствием такта.
Уилли обвел приемную свирепым взглядом в поисках чего-нибудь, что можно швырнуть, и заорал в лицо ничего не подозревавшей регистраторше: «Ну что мне сделать? Разнести тут все или порезать себя и все залить кровью?!» Регистраторша поспешила отправить меня к Мэри.
Мэри
Более или менее спокойно и сдержанно Уилли объяснил, зачем пришел. В его изложении моя проблема звучала так: не могу доверять Крису, когда он далеко от меня, и это мешает нашим отношениям. Мэри начала задавать пробные вопросы, выясняя, насколько мне самой можно доверять, а потом спросила, какая у меня была семья.
Лицо мое покрылось красными пятнами; я чувствовала — вместе с ними рвутся на поверхность мои чувства.
— А это тут при чем? — воинственно поинтересовался Уилли, в отчаянной попытке схватиться за соломинку и прикрыть мою уязвимость — хотя бы на несколько минут, чтобы тем временем придумать новую стратегию.
Мэри объяснила, что это очень важно, и повторила вопрос о семье. Уилли начал описывать мое положение в семье с такой же объективностью, с какой можно рассказывать о спортивном соревновании.
Мэри вышла из комнаты. Я запаниковала. Когда она вернулась, я рыдала и не могла внятно произнести ни слова. Она назначила мне следующую встречу на завтра.
Завтра было воскресенье. Лишь один день оставался мне, чтобы во всем разобраться, прежде чем «их мир» в виде Криса снова ворвется ко мне в дверь.
По дороге в больницу я купила в магазинчике на углу немного земляники и вошла в приемную, ожидая, когда меня вызовут. Позвали Донну — а вошла Кэрол с корзинкой земляники.
Кэрол всегда отправлялась попробовать воду, прежде чем Донна решалась прыгнуть. Мы с Мэри ели землянику. Как бы ни был формален этот подарок — Мэри его приняла и тем прошла первое испытание. Страхи мои начали расти.
— Я же не чокнутая, правда? — спрашивала Кэрол, надеясь, что Мэри не подтвердит ее опасений. В ответ Мэри всегда меня успокаивала, говоря, что не стоит так об этом беспокоиться.
— Меня же не отправят в психбольницу? — спрашивала Кэрол, эхом повторяя старый детский страх оказаться в детском доме или в интернате.
— Нет, никто тебя никуда не отправит, — откликалась Мэри.
Страхи мои вырвались на поверхность, и я разревелась, как ребенок.
Мы договорились, что еще пару недель я буду ходить к Мэри дважды в неделю. Пара недель растянулась на месяцы, а потом и на годы. Мэри предстояло стать важнейшей для меня фигурой — с тех пор, как четырнадцать лет назад я встретила в парке незнакомку по имени Кэрол.
Взрослая в ловушке детских страхов, Зрелая лишь на вид, Открывает глаза на невиданный мир, Слышит звуки людей, И — впервые без страха Находит слова для благодарности И чувствует глоток той безопасности, о которой так долго мечтала. Это дар. Бывает ли дар щедрее, чем отдать другому себя?Мэри спросила, чего я жду от наших встреч. «Просто хочу быть нормальной», — ответила я. Над понятием нормальности я никогда
Почти всегда мы сидели в одном и том же кабинете, с одним и тем же видом из окна — на городскую улицу и парк на другой ее стороне. Если дело было вечером, я смотрела в окно, на городские огни, и порой мне казалось, что сбывается мой сон о полете сквозь мрак к ярким цветным звездам.
Этот кабинет был символом моей проблемы. Я была заперта в маленькой светлой комнате; весь остальной мир сиял и манил меня огнями — но путь к нему лежал через долгие мили ужасной, бесконечной тьмы. Мэри предстояло провести меня по этому пути. Дома, в дневнике, я снова и снова рисовала одно и то же: белый квадратик внутри большого черного квадрата, а тот, в свою очередь, — внутри сияющей белизны чистого листа.
Недавно я снова увидела такой рисунок. Его нарисовала аутичная девочка, а опубликовал в своей книге психоаналитик, работающий с такими детьми. Взрослый проанализировал рисунок так: в нем выражается тяга к материнской груди. Когда, сблизившись со своим консультантом, девочка начала рисовать два белых квадратика, в этом психоаналитик увидел две груди. А когда девочка нарисовала черный квадрат посреди белого листа — в этом он усмотрел «плохую грудь», противопоставленную «хорошей».
Прочтя это, я хохотала чуть ли не до истерики. Такую же картинку я рисовала снова и снова — и писала под ней: «Заберите меня отсюда!!!» Это было символическое изображение ловушки, в которой держали меня мои инфантильные эмоции, все еще владеющие моей жизнью, но недоступные и невыразимые. Тьма, которую нужно перепрыгнуть, — пропасть между «моим миром» и «их миром», хотя мне никогда не удавалось воспринять тот и другой одновременно. Я научилась бояться полного разрыва связей со своим эмоциональным «я», угрожавшего мне, когда я совершала прыжок — однако без этого прыжка не могла общаться с миром. И ничто не пугало меня так, как необходимость выдать эту тайну. Слишком много людей, с самыми добрыми намерениями, старались вытащить меня из тьмы на свет без подготовки — и тем убивали мое эмоциональное «я». Физически я, быть может, не умирала — но психически умирала много раз. И душа моя раскололась на множество осколков.
Амбулаторное психиатрическое отделение было тусклым, бесцветным. Благодаря этому я чувствовала себя в каком-то смысле в безопасности. Вроде как большая пустота, а от нее по коридору отходят другие пустоты, поменьше. В кабинете у Мэри стоял стол, два стула, висела картина на стене. Картина тоже была тусклая, выцветшая — из тех, что должны успокаивать пациентов. Помню, как я смотрела на эту картину и не находила на ней ничего, за что можно было бы зацепиться мыслью. Даже пастельные цвета ее были бледными, тусклыми, перетекали один в другой: казалось, передо мной просто заключенный в рамку кусочек бледного предутреннего неба. Однако во время наших дневных встреч, говоря, я предпочитала смотреть на картину, а не в окно, где внизу кипела и шумела повседневная жизнь, напоминая о нормальности, которой мне недоставало.
Еще меня очень интересовали заметки Мэри.
— Ты там не обо мне пишешь? — спрашивала я, видя, что она царапает у себя в блокноте что-то неразличимое. И еще снова и снова спрашивала: — А меня в психбольницу не заберут?
Мэри выбрала очень правильную тактику. Мы входили к ней в кабинет. Она садилась за стол и молчала; я делала то же самое, пока молчание не становилось оглушительным. Тогда я начинала бомбардировать ее утверждениями, сформулированными как вопросы. Она делала то же, что и я; мои страхи отскакивали от нее и возвращались ко мне.