Никто нигде
Шрифт:
Роль Кэрол я играла так убедительно, что сама себе не признавалась: мой страх — это страх выйти из роли. Я играла Кэрол постоянно, она стала моим вторым «я». Однажды младший брат пришел повидаться со мной. Но у Кэрол не было брата Тома.
Скажи, ты меня помнишь? Я та же, что была? Видишь, я оглядываюсь вокруг, Ищу в толпе знакомые лица. Найдется ли у тебя время для нового друга? МоеТом пришел к дверям квартиры. Дверь была открыта: Кэрол стояла на пороге и смотрела на десятилетнего мальчика. Мы не виделись почти год; должно быть, Том помнил настоящую меня — Донну, которая делилась с ним своим миром, когда ему было три года. Но девушка, открывшая ему дверь, ушла от него — как уходила от всего и вся, когда чувствовала, что близость становится для нее невыносимой.
— Привет, сестренка, — проговорил Том, стоя на пороге. Рядом со старшей сестрой он казался совсем маленьким. — Меня мама прислала. Она там, во дворе. Хочешь с ней поговорить?
— He-а, — легкомысленно ответила девушка. — Может, зайдешь?
— Не могу, — ответил Том. — Мне мама велела зайти и спросить, она хочет с тобой поговорить, — добавил он.
— Ну скажи ей, что мне некогда с ней разговаривать, — небрежно ответила девушка. — До свиданья.
Том ушел — и два года не появлялся.
Крис переехал ко мне. Последняя моя квартира ему понравилась. Когда Кэрол снова вытащила коробки, Крис сказал, что никуда больше не поедет. Теперь Кэрол жила как будто на трапеции, немилосердно раскачивающейся вверх-вниз, вверх-вниз. И как раз перед тем, как Кэрол в последний раз вышла на поклоны, на сцене появился мой старший брат Джеймс.
Донна Джеймсу никогда не нравилась. Ее трудно было понять, она вечно, на его взгляд, несла какую-то бессмыслицу. Но сам он сейчас проходил через трудные годы юности: он слишком рано повзрослел, был один — и одинок. К добру или к худу, он решил попробовать сблизиться с сестрой. И встретился с Кэрол.
Сидя на кушетке, Джеймс разговаривал с очаровательной, пленительной маской, за которой скрылась его сестра. Я «переключилась на автопилот» и наблюдала откуда-то со стороны, как легко, открыто, без малейших усилий общаюсь с братом, с которым никогда не желала иметь ничего общего.
Неожиданно для себя Джеймс обрел во мне друга. Оказалось, что его сестра разительно изменилась к лучшему. Эта девушка не смотрела на него с мольбой о понимании; она болтала весело и небрежно, в ней не было ни следа осторожности и недоверия, к которому он привык в сестре. Она ему понравилась, и он решил заходить почаще.
А я как будто смотрела пьесу, только в этой пьесе была и зрителем, и актером. Брат приходил снова и снова, и Кэрол начала фальшивить — общаться ей становилось все труднее. На свет выглянула Донна и принялась «говорить поэтически».
Джеймс в шутку начал называть меня «бухтелкой» и просить, чтобы я перестала «тарахтеть». Я застыла: казалось, возвращается мой страшнейший кошмар. Он снова называл меня дурой,
Донна была призраком — и теперь призрак ко мне вернулся. Однако люди привыкли видеть Кэрол — и Кэрол вела отчаянную битву за свое существование.
Я начала бояться больших помещений. Стоило зайти в торговый зал большого магазина, как у меня начиналась дрожь и подгибались ноги. Я снова превратилась в перепуганного зверя в клетке: бежала от любых попыток со мной сблизиться — лишь за Криса отчаянно цеплялась, как за единственного взрослого, способного защитить меня от вторжения внешнего мира.
Работать я уже не могла — я убегала с работы без объяснений. Меня трясло, казалось, что вот-вот потеряю сознание. В панике я смотрела на знакомую обстановку и не могла понять, что все это такое, зачем оно и почему я заставляю себя здесь оставаться. Кэрол блестяще проходила собеседования, устраивалась на работу — а несколько недель спустя Донна бросалась наутек.
У меня начались нервные тики в двух местах. А всякий раз, когда я говорила о чем-то, эмоционально значимом для меня, или пыталась сделать что-то для меня важное, грудь, шея и половина лица у меня покрывались багровыми пятнами.
Крису стало со мной тяжело; он начал уходить по вечерам, а однажды сказал, что хочет уехать на выходные.
Я впала в панику. Отъезд Криса вызвал во мне опустошенность, схожую с тем, что я испытывала в пять лет, после смерти дедушки. В то же время я рисовала на заплаканном лице улыбку и махала ему на прощание с очаровательными ужимками Кэрол — той, которую он любил. Выглядело это не слишком убедительно. Кэрол уже доросла до подростка, но Донне было, самое большее, года два.
Я сидела в квартире одна, опустошенная, объятая ужасом. В этот миг мне была отчаянно нужна мать — но, сколько помню, настоящей матери у меня никогда не было. Да и, откровенно говоря, от любой живой матери — не фантазии из моего собственного мира — я бросилась бы бежать без оглядки. Я тосковала по дому, которого у меня никогда не было, ибо я так и не научилась выпускать в мир свое настоящее «я».
Крис вошел в мою жизнь, общаясь только с Кэрол. В Кэрол, веселой, общительной и покладистой, было все, чего он ожидал и требовал; но Донна оставалась для него полной незнакомкой — ее он попросту не замечал. Мне вспомнились слова еще одной полной незнакомки, сказанные год назад и с тех пор снова и снова звучавшие в моем сознании. Я отправилась в больницу, в отделение скорой помощи, где она работала, и сказала, что хочу поговорить с Мэри — психиатром, разглядевшей во мне испуганную маленькую девочку, которая пытается выбраться наружу.