Нина Сагайдак
Шрифт:
Отвратительно заскрипела тяжелая дверь на блоках, и в коридор вытолкнули Нину. Она тут же упала.
Томме подошел к девушке и осторожно поднял ее с пола. Нина едва стояла на ногах. Кое-как, поддерживая, Томме помог ей пройти длинный коридор до камеры, открыл ключом дверь и тут уже, на глазах всех заключенных, грубо толкнул Нину. Ее подхватили протянутые руки женщин…
Ночью резкий окрик надзирателя разбудил заключенных:
— Собирайтесь!
Все повскакивали с нар, начали поспешно одеваться. Подсвечивая ручными фонариками, надзиратели стояли в коридоре и подгоняли спешивших во двор женщин. Там солдаты, пересчитывая их, быстро заталкивали заспанных и перепуганных людей в крытый кузов грузовика.
Когда первый грузовик отошел к воротам, а на его место стал другой, к тюрьме подкатила знакомая всем машина. Из нее вышел оберштурмфюрер Лингардт.
Его появление никого не удивило, так как он часто приезжал допрашивать арестованных ночью.
— Алло, Лингардт! — весело встретил его начальник тюрьмы Лоран. — Отчего так рано? Приехал попрощаться с нашими красавицами? — Он захохотал.
— Конечно! — в тон ему ответил следователь. — А девушки неплохие. Правда?
Они стояли неподалеку от крытого грузовика, который быстро наполнялся заключенными, громко разговаривая и поглядывая время от времени на испуганных женщин.
— Посмотри, Лингардт, какие здоровые девки, какие руки! — говорил Лоран. — Так и просят работы. Надо, чтоб они хорошенько поработали в рейхе, а мы держим их в тюрьме. Мало того, кормим их, и охрану несут солдаты, которые еще могут пригодиться на фронте.
— Не только солдаты, — засмеялся Лингардт. — Не было бы заключенных, так и нам здесь нечего было бы делать.
— Не всем, Лингардт, не всем, — улыбнулся тюремщик.
— Почему же?
— Очень просто. Много заключенных или мало — тюрьма все равно существует. А раз есть тюрьма, значит, есть и начальник, и для меня — работа.
Они оба рассмеялись.
Неожиданно Лингардт закричал:
— Алло! Алло! Момент!
Широким шагом он подошел к машине, борт которой уже собирались закрыть, и заглянул в кузов, осветив его карманным фонарем.
— Нина Сагайдак! — Он разглядел ее среди загнанных в кузов заключенных. — А ну, иди сюда! Что это значит? Как ты сюда попала?
— Как все, так и я, — тихо ответила девушка.
— О-о! Даже так? Как все?
Он окинул внимательным взглядом стоявших у машины немецких солдат и надзирателей.
— Как это понимать? — гневно спросил он начальника тюрьмы. — Почему ее отправляют? Как она оказалась среди тех, кого вывозят в фатерланд?
— Как — почему? Мы имеем указание отправить в рейх на работу всех молодых, здоровых женщин от шестнадцати до двадцати пяти лет.
— Кроме нее, — хмуро сказал Лингардт. — Она под следствием, и дело еще не закончено.
Начальник тюрьмы озадаченно развел руками:
— Я имею указание… не знаю…
— Господин Лоран! — Лингардт повысил голос. — Подследственную Сагайдак нужно немедленно вернуть в камеру.
— О да, конечно, — ответил Лоран, — если господин следователь считает это необходимым… безусловно…
— Кто выводил женщин из камеры во двор?
— Дежурный надзиратель ефрейтор Томме.
— Вот как? Томме! — раздраженно закричал Лингардт.
— Я здесь, господин оберштурмфюрер.
— Почему ты вывел заключенную Сагайдак из камеры во двор и допустил посадку ее на грузовик?
— Я выполнил приказание начальника тюрьмы вывести всех молодых, здоровых женщин во двор.
— Немедленно отведи ее в камеру обратно!
— Слушаюсь, господин оберштурмфюрер.
XIX
Хотя вопрос о судьбе Нины был уже решен, Лингардт решил сделать еще одну попытку. Его распирала злоба, потому что он не сумел преодолеть сопротивление этой девушки. Она была сильнее его… Он не хотел сознаться себе в том, что Нина Сагайдак умаляла его престиж в глазах начальства. Это же черт знает что такое! Он бессилен перед какой-то девчонкой! Да, именно бессилен. Нечего утешать себя тем, что она действительно ничего не знает. Знает, конечно. Знает большевистское подполье. И молчит…
Когда ввели Нину, Лингардт решил взять тон доброго увещевания.
— Будь благоразумна. Я должен тебя предупредить, что речь идет о твоей жизни или смерти. Не только я — никто не верит, что у тебя не было никаких связей с подпольем. Как это карается, ты уже знаешь. Но могут быть смягчающие обстоятельства, и главное из них — это чистосердечное признание и раскаяние. Ради чего ты, молодая, красивая и талантливая девушка, должна идти на смерть? Ради того народа, к которому ты обращалась в листовке? Но ведь он продал тебя, твой народ. Стоит ли губить свою жизнь, которая может быть такой прекрасной?
— Народ мой тут ни при чем! — жестко ответила Нина.
— Как это — ни при чем? А Павловский? Разве не он выдал тебя и твоего друга немецким властям?
— Да разве он народ? Он трус и подлец! Народ мой, господин следователь, борется на фронтах и в партизанах.
— За что ты так ненавидишь нас?
— А за что вас любить? За то, что опустошили наши города и села, что разлили по нашей земле море слез и реки крови? Разве этого мало, чтобы вас ненавидеть в тысячу раз больше, чем я?