Ниндзя в тени креста
Шрифт:
После этого всем иезуитам было предписано основательно изучить обычаи и нравы японцев, чтобы в будущем не попадать впросак, а в особенности тщательно следить за одеждой – жители Нихон, даже самые бедные, терпеть не могли грязь и неопрятных людей…
В сражении пауков наступил самый ответственный момент. Толстая самка паука с тремя полосами на спинке – две ярко-желтые и одна (ближе к голове) белая – победила всех своих соперников и вступила в бой с пауком-самцом немалых размеров, у которого характер и впрямь был самурайский. Только полоски у него были не поперек спины, а вдоль, и всего две, хотя и ядовито-желтые. Он тоже выиграл много схваток, бросаясь в бой без подготовки, –
Но с боевой самкой такие номера не проходили. Холодно поблескивая глазами, – их у нее было восемь – она встречала самца-самурая довольно неожиданно – мигом сплетала на его пути крепкую паутину. Паук пытался подобраться к ней и так, и эдак, но все время его встречали клейкие и очень прочные нити, готовые в любой момент сплестись в смирительную рубашку.
Такая тактика боя несколько озадачила паука, что сказалось на его быстроте. Со стороны даже могло показаться, что он начал задумываться, прежде чем совершить очередной лихой наскок на предполагаемую жертву. Зрители неистовствовали; на эту пару было заключено слишком много крупных пари, и каждый из любителей паучьих боев мечтал о том, что именно ему улыбнется удача. Комэ ди Торрес едва не поддался искушению поставить небольшую сумму на какого-нибудь паука, но все-таки сдержался, однако зрелище, от которого так и несло духом язычества, ему понравилось, и он был поглощен им всецело.
Все шло к тому, что самка победит своего противника. Она совсем сбила его с толку своей защитой. Наконец паук, изрядно разозлившись, бросился вперед в образовавшееся окошко в «щите», который сплела самка, и попался – отверстие оказалось примитивной ловушкой. Паучиха мигом набросила на него аркан и закрепила концы нити, паук в ярости рванулся вперед, в то время как ему нужно было отступить, и в дальнейших событиях он уже исполнял роль сверчка, угодившего в паутину. С одной лишь разницей – паук и в спеленатом состоянии был чрезвычайно опасен. Малейшая неосторожность со стороны самки, и ей пришлось бы несладко; все-таки паук был сильнее ее и опаснее.
Что касается зрителей, то они неистовствовали. Бой получился просто выдающимся. Все глазели на древесную ветку – поле боя, не отрываясь. В этот момент с каждого из них можно было снять штаны, и никто этого не заметил бы.
Наконец и помощник Гоэмона явил ему свой лик. До этого сколько юноша ни приглядывался к толпе, но так и не смог его вычислить. Казалось, что ловкий синоби был бесплотным духом. Глядя на Гоэмона, он подмигнул ему, широко улыбаясь, – мол, все в порядке, твоя очередь выходить на сцену.
Гоэмон не стал тянуть; набросившись на синоби, как ястреб (при этом он едва не сшиб иезуита), он сцепился с ним, и великолепная парочка начала кататься по площади, награждая друг друга тумаками, притом очень увесистыми, если глядеть со стороны. На самом деле это была всего лишь имитация ударов, хотя после каждого из них противники охала да ахали.
Здесь нужно отметить, что Гоэмон все-таки получил фингал под глазом и несколько синяков на лице – так было уговорено заранее. Для его тренированного тела такие удары были просто легкими щелчками. А вдобавок к синякам и ссадинам он приготовил для Комэ ди Торреса еще один сюрприз. Когда кошелек оказался в руках Гоэмона, а мнимый вор вырвался из его цепких объятий и дал деру, юноша раскусил наполненный свежей кровью рыбий пузырь (который держал во рту) и размазал ее по лицу.
– Господин, это ваше, – сказал Гоэмон, с поклоном протягивая
Комэ ди Торрес был поражен – какой честный малый! Но как сильно он пострадал! Иезуит от всей души поблагодарил Гоэмона за его благородный поступок. А благодарить и впрямь было за что – в кошельке лежала крупная сумма в золоте, которую прислали из католической миссии в Гоа [44] . Достав из тайников сутаны кусок ткани, исполнявшей роль носового платка (в Кагосиме всегда было влажно и душно, и Комэ ди Торрес сильно потел), он занялся лицом благородного юноши.
44
Гоа – с 1510 года столица Португальской Индии. В Гоа находилась миссия иезуитов, отсюда вел свою миссионерскую деятельность Франсиск Ксавье (св. Франциск Ксаверий), здесь же он и похоронен.
Во время этого занятия у него вдруг прорезалась интересная мысль: «А не предложить ли бедному малому (судя по одежде, юноша был близок к нищете) место слуги?» До недавнего времени в услужении у Комэ ди Торреса находился японец средних лет, который с горем пополам изъяснялся на португальском и который добросовестно исполнял все хозяйские дела как в доме миссионера, так и в церкви. Но несколько дней назад со слугой случилась беда: он решил искупаться в шторм, заплыл слишком далеко и утонул. По правде говоря, волнение было небольшим, и плавал слуга превосходно, да, видать, Господь рассудил по-своему.
Иезуит очень удивился бы, увидев исполнителя «Божьей воли». Это был все тот же ловкий воришка-синоби. Слуга Комэ ди Торреса сильно мешал исполнению замысла ямабуси по успешному внедрению лазутчика клана Хаттори к португальцам, поэтому он должен был исчезнуть, притом безо всяких подозрений. Утонул, со всяким может случиться…
– Ты понимаешь наш язык? – на всякий случай спросил иезуит по-португальски.
Ему меньше всего хотелось, чтобы слуга, который постоянно путается под ногами, знал португальский язык – чужие уши в своем доме лучше не заводить. В крайнем случае слуга должен понимать всего несколько наиболее важных в услужении слов и фраз, которые он изучит поневоле. Глава миссии в Кагосиме всегда отличался осторожностью и старался не наделать таких глупостей, как преподобный Франсиско Ксавье, ныне покойный.
Ксавье, предшественник Комэ ди Торреса, считал, что японцы очень приятные в общении, в большинстве своем добрые и бесхитростные люди удивительной чести, которые ценят ее больше всего на свете. Однако, столкнувшись с действительностью, он понял, что это несколько не так. Правда, слишком поздно. Ничто человеческое японцам не было чуждо: и зависть, и месть, и стяжательство, и жадность, и властолюбие, и измена, и другие пороки. Правда, не в такой мере, как в Европе, – у Чипангу были свои особенности – тем не менее.
– Господин, простите, я не понял… – кланяясь, ответил Гоэмон, надев на себя маску честного и бесхитростного малого.
– Идем со мной, – успокоившись, иезуит приятно улыбнулся и перешел на японский. – Твоя одежда порвалась, нужно ее починить, да и голоден ты небось.
– Спасибо, господин, спасибо, я недавно ел, – ответил Гоэмон, при этом судорожно сглатывая голодную слюну.
Он был уверен, что Комэ ди Торрес, который смотрел на него острым проницательным взглядом, обязательно это заметит. Так оно и случилось. Иезуит снисходительно улыбнулся, – ох уж эти японцы! Гордости им точно не занимать – и сказал: