Нить курьера
Шрифт:
Что касается намека на связь Хохвагена с западом, то он внушал опасение лишь по логике подтверждения всех других обвинений, высказанных неизвестным автором в его адрес.
«Неизвестный автор, — рассуждал я. — Но ведь подобные анонимки очень часто свидетельство трусости и подлости их сочинителей? Да, очень часто, но не всегда. Будь это в Советском Союзе — это было бы трусливо и подло. Но здесь?.. Не будет же оккупация вечной? А ведь человек, отправляющий сообщение в советскую комендатуру, определенно рискует. Кроме того, автором
Хохваген переступил порог моего кабинета в сопровождении двух австрийских жандармов.
Подняв голову, я увидел перед собой худощавого человека очень высокого роста, лет тридцати пяти, со стриженой головой, темно-карими глазами, большим носом и узким маленьким ртом. Его необычайно длинные руки заканчивались массивными, тяжеловесными ладонями с толстыми пальцами.
«Руки эсэсовца, — подумал я, — такие руки я видел в каком-то кинофильме у гестаповского палача, который хватал свои жертвы за горло и уже мертвых, задушенных сталкивал в канаву».
Вся его одежда состояла из помятых брюк и куртки из грубой мешковины белого цвета и из старых грубых ботинок.
Выслушав рапорт, я отпустил жандармов, предупредив их, что они будут вызваны, как только закончится беседа. Жандармы удалились.
Хохваген сидел, опустив голову, уставившись глазами на гвоздь в полу.
Пройдя взад и вперед по комнате, я сел, откинулся на спинку стула и спокойно начал беседу:
— Меня не интересует ваше теперешнее положение, равно, как и мотивы, повлекшие за собой заключение вас в тюрьму, — говорил я, — это компетенция австрийских органов власти. Но есть сведения о преступлениях, совершенных вами на территории моей страны, о преступлениях, которые сейчас принято называть военными, и мы хотели бы получить объяснения…
— Что вас интересует? — как мне показалось, безучастно спросил Хохваген.
Он даже не изменил позы, не приподнял головы.
— Нам стало известно кое-что из вашего прошлого. И полагаем, что с прошлым надо кончать.
— Я уже говорил вашему офицеру, что со школьных лет состоял в национал-социалистическом движении, служил в «СС», в абвере, выполнял ряд важных заданий. Вот и все. Подробности говорить не буду, все же семь лет австрийской тюрьмы лучше сибирской каторги.
В глазах Хохвагена зажглись злые огоньки.
— Судя по вашим словам, вы гордитесь своими преступлениями, кичитесь своим прошлым…
Хохваген криво улыбнулся, вдруг наклонился ко мне и, блестя глазами, сказал отрывисто:
— Мое прошлое! Да оно убило во мне человека, искалечило жизнь. Вот, посмотрите, — и он протянул свою длинную огромную лапу к окну, выходящему на улицу, — сколько там веселых людей, уже забывших о прошлом. Когда же я забуду о нем? Никогда! И лишь потому, что я его проклинаю.
Это уже походило
— Что ж, не хотите говорить — тогда пишите. Пусть это будет вашей исповедью перед людьми и богом.
Он пододвинул к себе бумагу, вяло взял ручку и, подумав, вывел заголовок: «История моей жизни».
— Писать для вас в плане: вы биограф, а я выдающаяся личность? — теперь уже ухмыляясь, спросил он.
— Нет в другом: я представитель народа, который немецкие фашисты пытались закабалить, но были разгромлены сами. А вы — один из раскаявшихся преступников, желающих раскрыть свои преступления и выдать сообщников.
— Не забывайте, что главным моим сообщником был фюрер. Это он говорил мне: «Не щепетильничай. Что бы ты ни сделал, бог простит тебя. Я с ним договорился».
— Но ведь были и другие сообщники. Скажем, в Харькове или Полтаве. Считаю своим долгом напомнить, что по законам советского государства чистосердечное признание преступника является обстоятельством, смягчающим его вину.
— Я подумаю, — сказал Хохваген, — и, наверное, кое-что напишу. Мне кажется, что я смогу вам еще пригодиться… при новой расстановке сил… Во всяком случае, хочу надеяться на снисхождение…
С этими словами он взял ручку, на миг поднял голову, как бы взвешивая правильность принятого решения и, наконец, низко склонился над бумагой. Писал он быстро и размашисто, время от времени закуривая сигарету.
Внезапно прекратив запись, осведомился о времени и сказал, что опаздывает к обеду. Я тотчас вызвал жандармов.
— В основном закончил, — сказал он уставшим голосом. — Надеюсь, что смогу принести вам пользу и доказать, что мне еще можно верить. Возможно, я еще понадоблюсь вам. Я всегда к вашим услугам.
— Посмотрим, — ответил я, — прочту вашу исповедь и, если что-нибудь будет неясно, вызову вновь.
— Напрасно вы позвали жандармов. Я мог бы пойти в сопровождении ваших солдат, это было бы быстрей и удобней. Или вы все еще остерегаетесь, не верите в честность моих намерений?
— Дело не в этом. Мы просто не желаем подменять функции местной администрации.
— А как вы узнали обо мне, если, конечно, это не секрет, и каковы ваши намерения?
— Могу заверить, что правдивое признание лишь облегчит вашу участь.
Когда послышался шум на лестнице, он быстро подошел ко мне и спросил торопливо и шепотом, уже совсем как сообщник:
— А связи на западе? У меня там влиятельные знакомства, может, и о них написать вам?
В дверь постучали, и в кабинет вошли жандармы. Щелкнули каблуки, щелкнул замок наручников на длинных огромных руках Хохвагена, и снова все стихло. Взглянув через окно на улицу, увидел Хохвагена и сопровождающих его жандармов. Шел он сутулясь, низко опустив голову, словно огромная тяжесть давила, ему на плечи. Трижды перечитав записи Хохвагена, я пригласил к себе Ибрагима.