Нить курьера

Никуляк Николай Авксентьевич

— Да, скрывать нечего. Сбежал Хохваген. Через двор, в тихий безлюдный переулок. Но самое постыдное заключается в том, что сбежал по моей вине. Старший лейтенант Обухов не выставил пост. Говорит, что забыл, забегался. Я уже доложил об этом и своему, и твоему, начальству и просил, чтобы нам дали возможность самим расхлебать всю эту кашу. Федчук передал, чтобы ты не вставал, пока не поправишься.

«Какой позор, — думал я, — какая пища врагам для клеветы и насмешек! Наверное, уже смеются они над нами, и больше всех сам Хохваген. Ну, ничего, хорошо смеется тот,

кто смеется последним. Борьба только начинается».

— А какие меры приняты к розыску? — спросил я у Ибрагима.

— Я поднял на ноги всю полицию, установил заставы по дорогам из города. Сюда заехал узнать, где проживают его родные, чтобы установить наблюдение за домом.

— Знаешь что, — сказал я, — поехали!

— Куда? — насторожившись, спросил он.

— Домой, в комендатуру.

Ибрагим хотел было возразить, но так ничего и не сказал, а только неодобрительно покачал головой.

Долго убеждал я дежурного врача, что уже чувствую себя прекрасно, что был только оглушен. А когда убедил, постарался немедленно улизнуть из госпиталя.

— Быстрее за дело, — говорил я, садясь в автомашину. — Его надо поймать любой ценой.

В комендатуре в этот ранний рассветный час мы застала только дежурного и часового.

Перед дорогой я решил заглянуть домой и переодеться.

Но едва открыл дверь и переступил порог, как кто-то прыгнул мне на спину, обхватил горло.

С силой сбросил я нападающего, замахнулся для удара и… увидел перед собой Ольгу.

А в дверях стоял улыбающийся Ибрагим.

— Сюрприз, — шепнула Ольга, радостно бросаясь в объятья, но, заметив на моем лице гримасу боли, спросила упавшим голосом:

— Ты не доволен?

— Чем? — выигрывая время, спросил я.

— Моим сюрпризом, конечно.

— Да нет, дорогая. Я озабочен совсем другим. Нам надо ехать, — кивнул я в сторону Ибрагима.

На лице Ольги мелькнула тень.

— Что он говорит? — повернулась она к Ибрагиму.

Но тот только пожал плечами.

— Вобщем, ты, Оленька, отдыхай, а я скоро вернусь.

— Ты же только что из командировки, по крайней мере, мне так сказали…

— Все это верно, но командировка еще не окончена. Ты же сама знаешь, как не любят актеры, когда их убивают во втором акте четырехактной пьесы.

— Как все это понять? Почему ты говоришь загадками?

— Я говорю в том смысле, что еще не окончил начатую работу. Сейчас уеду, а когда вернусь, обо всем поговорим. Я очень рад твоему приезду, но прежде всего надо закончить дело. А где же дочка?

— Пока осталась с бабушкой. Не отпустила она ее. Обживитесь, говорит, немного на новом месте, устройтесь сами, а потом и заберете ее. Придется за ней слетать месяца через три… Когда ты теперь вернешься?

— К вечеру. К вечеру обязательно буду. Ну, пока.

В предрассветной тишине, мчась по широкой асфальтированной дороге, с тяжелым чувством обдумывал я все происшедшее.

Приезд Ольги меня радовал, хотя и совпал с неприятными событиями. Я уже ругал себя за холодность при встрече, за поспешный отъезд. Но эти мысли скоро

уступили место другим, назойливым и тревожным.

«Каковы же мои основные ошибки? Где и как мне искать Хохвагена?

Ибрагима я винить не могу, — рассуждал я. Сам я обязан был проверить, выставлен ли часовой, и только после этого начать работу. Значит, допустил ослабление самодисциплины, проявил излишнюю доверчивость, на которую рассчитывал враг. Он сразу это заметил и хитро обвел меня вокруг пальца. Да, он был неплохим артистом, играл свою роль со знанием дела. Но что же случилось со мной? Ведь я остался таким же, каким был. Почему же сейчас рассуждаю здраво, вижу свои ошибки. А почему тогда, когда от них зависело все на свете!.. Увлекся… втянулся в „игру“ и увлекся ею».

— Шляпа, запутался в трех соснах!1 — выругался я вслух.

Шофер вздрогнул, притормозил машину и, обернувшись ко мне, спросил:

— Что? Сбился с дороги?

— Кто сбился?

— Вы же сейчас сказали, что я запутался…

— А… это я не о вас.

Недоуменно покачав головой, он снова прибавил газу.

— Не болей, не болей, — поняв ход моих мыслей, заговорил Ибрагим, — мы его еще прижмем к ногтю, клянусь аллахом, прижмем, найдем его. Не бывать тому, чтобы я смирился с таким позором. Да я лучше умру. Но умирать я не собираюсь.

«Сколько еще в нем юношеского задора, — подумал я. — Молодец Ибрагим, не унывает, не киснет».

В Военную комендатуру, ближайшую к месту жительства семьи Хохвагена, мы добрались часам к десяти утра. Извинившись перед комендантом за внезапный приезд и беспокойство, мы подробно изложили ему суть происшествия и цель своего приезда.

Комендант, высокий, заметно полнеющий сорокалетний майор, весьма безучастно отнесся к одолевающим нас заботам и ограничился заверением в том что он посмотрит, что можно сделать. Зная цену таких заверений и то, что они означают на практике, я попросил его безотлагательно и в моем присутствии отдать необходимые распоряжения.

— В каком же селе живет семья этого головореза? — спросил, наконец, мой собеседник. Услышав ответ, заметно оживился:

— Постой, постой, я же знаю там одного очень хорошего человека. Мы частенько вместе рыбачим. Он поможет нам. Проскочим, что ли, к нему?

— Конечно, — сказал я. — Но ехать надо на вашей автомашине.

— Это почему же?

— Ну хотя бы потому, что здесь она уже примелькалась, не вызовет лишнего любопытства, никого не насторожит.

— А удочки захватим?

— Нам, конечно, сейчас не до этого, но если это в интересах дела, то можно взять и удочки и даже попытаться посидеть с ними у ручья.

— Вот это да! — весело сказал комендант.

Я сразу понял, что попал к закоренелому рыболову. Что ж, может быть, это и к лучшему.

Он приготовил удочки, валявшиеся тут же, в кабинете, вытащил из бокового ящика стола высокие, до пояса, резиновые сапоги, и мы вышли во двор к его машине.

Проехав немного, мы увидели маленькое село, показавшееся из-за поворота, утопавшее в густых зарослях.