Низина
Шрифт:
В день ее отъезда за ней заехал Манаш — проводить до аэропорта и посадить на самолет. Она по традиции поклонилась в ноги свекру и свекрови, а тем прямо не терпелось, чтобы она уже поскорей уехала. Потом она вышла из калитки на улицу, где уже ждало пойманное Манашем на углу такси.
Она покидала Толлиганг, где она никогда не чувствовала себя как дома и куда она пришла жить только ради Удаяна. Принадлежавшая ей мебель, спальный гарнитур из тикового дерева, остался стоять в тесной квадратной комнатке, где по утрам было так много солнечного света и где они с Удаяном, сами того не желая, зачали своего
Из окна такси она прощалась с вечерней Калькуттой. Они проезжали мимо погруженного в темноту студенческого городка, где она училась, мимо закрытых книжных лавок, мимо жилых домов, где уже спали горожане. Мимо пустынного перекрестка, где стоял дом, в котором находилась квартира ее дедушки и бабушки.
Когда они подъезжали к аэропорту, на шоссе начал опускаться туман. Вскоре он сгустился так, что водитель такси сначала замедлил ход, а потом и вовсе остановился, не видя дороги. Туман клубился, словно дым пожара, но это была всего лишь испаряющаяся вода, поймавшая их в свою ловушку.
Гори подумала тогда, что так, наверное, выглядит смерть. Нематериальный, вроде бы неосязаемый, но неотвратимый всепоглощающий клубящийся пар, пожирающий все живое. Она была уверена, что Удаян сейчас был в таком пару.
Ею овладела паника, страшные мысли, что она не сможет выбраться отсюда. Но такси потихоньку двигалось мелкими, короткими рывками, водитель то и дело сигналил, чтобы ни с кем не столкнуться, пока наконец впереди не показались огни аэропорта. Она обняла Манаша, поцеловала его, сказала, что будет очень скучать, а потом взяла свои вещи, предъявила документы и поднялась на борт самолета.
Ее не остановил ни один полицейский или военный. Никто не задавал ей вопросов про Удаяна. Никто не преследовал ее за то, что она была его женой. Туман рассеялся, и самолет выкатился на взлетную полосу. Ни туман, ни люди, ни обстоятельства — никто не воспрепятствовал ей подняться над городом в черное беззвездное небо.
На настенном календаре на кухне был изображен скалистый островок с маяком. Она нашла интересовавшую ее дату, отмеченную там как День святого Патрика. Двадцатое марта — то есть день, когда Удаяну исполнилось бы двадцать семь лет, — официально считалось первым днем весны.
Но по утрам в Род-Айленде еще было жутко холодно, подоконники в комнатах были ледяными, даже покрывались инеем.
Однажды в субботу Субхаш повез ее покупать одежду. В огромном, сверкающем огнями магазине играла музыка. Никто там не предлагал им помочь, и никому не было дела до того, потратят они свои деньги или нет. Субхаш купил ей пальто и сапоги, теплые колготки, шерстяной шарф, шапку и перчатки.
Но эти вещи так и лежали потом дома нетронутые. После той поездки в универмаг она ни разу не выбралась на улицу. Сидела дома — лежала, читала университетскую газету, которую Субхаш приносил каждый день. Иногда включала телевизор и смотрела скучные шоу. Про то, как молодые женщины беседовали с холостяками, подыскивающими себе невесту. Про супружескую пару, которая, вроде бы дойдя уже до драк, почему-то пела любовные песни.
Субхаш предлагал ей бывать на мероприятиях рядом с домом. Кино в студенческом городке, лекция известного антрополога, международная ярмарка народных ремесел в студенческом профсоюзе.
В отличие от Удаяна приходы и уходы Субхаша всегда были предсказуемы. По вечерам он приходил домой в одно и то же время. Иногда она звонила ему в лабораторию сообщить, что у них кончилось молоко или хлеб, и он всегда сам снимал трубку. Ужин он готовил сам. По утрам выкладывал для этого необходимые продукты из морозильника, которые медленно оттаивали в течение всего дня.
Запахи готовящейся пищи больше не раздражали ее, как это было в Калькутте, но она говорила, что раздражают, и таким образом обеспечивала себе повод остаться у себя в спальне. Целыми днями она ждала возвращения Субхаша, чувствовала себя неуютно без него, но когда он приходил домой, избегала его. Она боялась узнать его лучше, боялась, что они станут ближе.
Потом он стучал в дверь ее комнаты, приглашая к ужину. Когда она приходила к столу, там все уже было готово: две тарелки, два стакана воды, две порции вареного риса и какого-нибудь тушеного блюда.
За ужином они смотрели выпуск новостей. Новости всегда были только про Америку. Про ее жизнь и ее заботы. Про бомбы, сброшенные на Ханой, про шаттл, готовящийся к запуску в космос. Про президентские выборы, предстоящие в текущем году.
Она постепенно запоминала имена кандидатов — Маски, Мак-Клоски, Мак-Говерн. Две партии — демократы и республиканцы. Визит Ричарда Никсона в Китай, где он на глазах у всего мира обменялся рукопожатиями с Мао. А о Калькутте ни слова. Ни слова о том, чем жил этот город, о том, что там произошло, что так изменило и что разрушило ее жизнь.
Однажды утром, отложив в сторону книгу, она увидела за окном пасмурное тусклое небо, затянутое тучами. Заунывный дождь лил беспросветно целый день, и тогда она впервые за все это время почувствовала себя словно в заточении.
Когда дождь кончился, она надела прямо поверх сари пальто, обулась в сапоги, надела шапочку, перчатки и вышла из дому. Она шла по тротуару в сторону студенческого городка, разглядывая прохожих — мужчин в джинсах и куртках, женщин в темных колготках и в шерстяных коротеньких пальтишках. Они курили на ходу и оживленно разговаривали друг с другом.
Она поняла, что напрасно так укуталась, — перчатки и шапка явно были лишними.
На территории студенческого городка она зашла в продуктовый магазин рядом с почтовым отделением. Среди пачек масла и коробок с яйцами она нашла упаковочку какого-то неведомого продукта, завернутого в серебристую бумагу, напоминавшего по виду кусок мыла и называвшегося «сливочным сыром». Она купила его, решив, что он может быть шоколадным, расплатившись пятидолларовой купюрой и положив сдачу в карман.
Под серебристой бумагой оказалось нечто холодное, твердое и кисловатое на вкус. Она разломила его на кусочки и съела прямо перед магазином. Съела и еще облизала бумажку, даже не подозревая, что этот продукт полагалось намазывать на хлеб или крекер.