Низина
Шрифт:
Когда она дышала во сне, тельце ее вздымалось, словно какое-то животное или механизм. Это дыхание и завораживало Гори, и в то же время беспокоило.
Когда Гори была беременна, она вообще не волновалась за ребенка, но теперь ей казалось: малейший недосмотр с ее стороны может привести к губительным последствиям для Белы. Она испытывала настоящий страх за девочку, когда несла ее по вестибюлю больницы и потом к парковочной стоянке, где везде суетились люди, и она тогда поняла — в некотором смысле Америка такое же опасное место, как и все остальные. Поняла, что, кроме нее и Субхаша, никто
Ей стали мерещиться ужасные сцены, например такая: головка Белы откинулась назад, и ее хрупкая шейка сломалась. Когда Бела засыпала у нее на груди, она боялась, что тоже уснет, не успев оторвать Белу от соска, и та задохнется. По ночам она боялась, что Бела упадет с постели на пол, или что она сама во сне раздавит ее.
Когда они первый раз вышли с девочкой погулять по студенческому городку, Гори стояла на террасе университетского корпуса и ждала Субхаша, побежавшего купить бутылочку кока-колы. Она сначала стояла на краю террасы, но потом отступила назад — испугалась, что может оступиться и уронить Белу. В тот погожий безветренный день в воздухе не улавливалось ни малейшего дуновения, но Гори все равно боялась, как бы какой-нибудь налетевший ветер не вырвал ребенка из ее рук.
Вечером, уже у себя дома, она попробовала, из чистого любопытства, ослабить руку, поддерживавшую шейку девочки, и заодно расправить плечи. Но у ребенка тотчас сработал инстинкт самосохранения. Она мгновенно проснулась, громким криком заявив свой протест.
Избавиться от этих жутких картин Гори могла лишь одним способом — реже держать Белу на руках, отдавая ее Субхашу.
Она напоминала себе, что все матери нуждаются в помощнике. Что Субхаш не отец девочки, а просто добровольно исполняет эту роль. И что она, мать и единственный родной человек Белы, не должна так надрываться, а должна ради девочки беречь себя.
Теперь Субхаш входил в комнату Гори без стука, когда по ночам Бела просыпалась и начинала кричать. Он брал ее на руки и ходил с ней по квартире. Она была такая легкая, что, казалось, весила столько, сколько весили одеяльца.
Она уже узнавала его, тянулась к нему. В такие минуты он забывал, что он всего лишь ее дядя, ненастоящий отец, а самозванец. Она реагировала на его голос, когда лежала у него на коленях, смотрела на него, ей было очень уютно. И он чувствовал себя нужным, у него появилось теперь острое ощущение важной жизненной цели.
Однажды вечером, выключив телевизор, он вошел в спальню с Белой на руках. Гори спала. Он присел на край постели, потом откинулся на спину и, переложив Белу на постель, вытянул ноги, чтобы они не мешали ребенку. Голова девочки покоилась на его согнутой руке.
Так он лежал поверх одеяла, устремив взгляд в темный потолок. Хотя Бела лежала практически на нем, он сильно ощущал в тот момент близость Гори, больше уже не беременной. И эта тяга, это желание владеть ею с каждым мигом усиливались. И он внутренне не мог поверить, глядя на нее, так безмятежно и доверчиво спящую в уютной позе на боку, что она вообще могла родить этого ребенка, который находился сейчас рядом с ним.
Он не заметил, как его сморил сон, а когда проснулся, то Бела
— Сколько сейчас времени?
— Утро.
То есть они провели ночь в одной постели. Лежали рядышком, с Белой посередине.
Он понял это и сел на постели, принялся бормотать извинения.
Но Гори покачала головой. Она посмотрела на спящую Белу, а потом устремила взгляд на него, протянула руку, не касаясь его, и произнесла:
— Останься.
Она сказала: ей помогло то, что он ночевал с ней в одной комнате, сказала, что теперь она готова.
Очень помог ее изменившийся вид — подстриженные волосы, осунувшееся после родов лицо, модные американские одежки. А также круги под глазами, и запах материнского молока, исходивший теперь от ее кожи, и отсутствие большого живота, как память об Удаяне.
Поначалу она не выказывала какого-то откровенного желания — просто согласие. И все же даже это вызвало у него восторг. Они соорудили для Белы манежик, и, когда она в нем уснула, постель осталась целиком в их распоряжении.
Гори лежала на животе или на боку, отвернув голову и с закрытыми глазами. Поднимая подол ее ночной рубашки, он видел ложбинку, разделяющую ее спину пополам.
Обладая ею, он вдыхал аромат ее волос, обхватывал рукой ее грудь, и все же волновался — вдруг ему не удастся овладеть ею целиком, сама она не захочет принадлежать ему полностью.
Кожа ее была везде ровная по цвету и никаких полос загара, никаких родимых пятен и веснушек, как на теле у Холли. Никаких порезов на ногах от бритья волос, никаких волосков или щетинки. Кожа ее везде, на всем теле, была нежная и гладкая, какой бывает у женщин в самых сокровенных местах.
Но при этом ее кожа не покрывалась синяками или краснотой от его прикосновений. Солоноватого запаха на его пальцах, когда он трогал ее между ног, утром не оставалось.
Она не разговаривала с ним вообще, но после нескольких раз начала класть его руку туда, где ей хотелось. Наконец она начала поворачиваться к нему лицом, стоя в кровати на коленях, и они достигли того момента, когда дыхание ее стало частым и громким, кожа светилась, а тело напрягалось до предела.
Однажды наступил момент, когда он почувствовал: ни единая частичка ее тела не сопротивляется ему. Она наблюдала, как он кончил на нее, вытерла живот. И, не противясь, выдержала его вес, когда он потом устало навалился на нее.
Глава 4
В четыре года у Белы уже развивалась память. Слово «вчера» вошло в ее словарь, хотя его значение было растяжимым — все, что происходит не сегодня. Прошлое состояло у нее в голове из кусков и обозначалось другим словом.
Она использовала английское слово. Это по-английски прошлое получалось у нее каким-то односторонним, на бенгали же слово «вчера» — «каль» — означало также «завтра». В бенгальском языке, чтобы показать прошедшее время, нужно использовать прилагательное или временные формы глагола — только так можно было отличить то, что уже произошло, от того, что еще произойдет.