Но люблю мою курву-Москву . Осип Мандельштам: поэт и город
Шрифт:
Здание было снесено в конце 1970-х годов, и Москва лишилась дома, где жили долго ли, коротко ли многие писатели: К. Тренев, С. Клычков, Всеволод Иванов, С. Кирсанов, В. Ардов, В. Билль-Белоцерковский, Антал Гидаш, Мате Залка, И. Ильф, Е. Петров, А. Файко, Перец Маркиш, Ю. Нагибин и др. В этом доме жил до своей кончины и писал «закатный» роман «Мастер и Маргарита» М.А. Булгаков.
А в квартире 26 поселились Мандельштамы (Мандельштам и Булгаков жили в соседних подъездах).
Ул. Фурманова, д. 3-5
До недавнего времени определить, когда Мандельштамы въехали в дом в Нащокинском, было затруднительно. Если судить по уже цитировавшемуся письму Мандельштама отцу (примерно середина ноября 1933 года – см. главу «Снова при Доме Герцена…»), где Осип Эмильевич пишет о намерении въехать в новую квартиру «в начале декабря», то выходит, что Мандельштамы обосновались на улице Фурманова не ранее конца осени. Н.Я. Мандельштам отмечает в «Воспоминаниях», что «через полгода (после въезда в писательский дом. – Л.В.) О.М. забрали» [483] . Поскольку Мандельштам был арестован в середине мая 1934-го, вселение надо, таким образом, датировать ноябрем 1933-го. Но во «Второй книге» мемуаров Н. Мандельштам сказано иначе: «В Москву мы вернулись в конце июля (1933 года, из Крыма. – Л.В.) и сразу переехали на новую квартиру, откуда в следующем мае увели Мандельштама на Лубянку» [484] . Э.Г. Герштейн в своих воспоминаниях сообщает о переезде так: «Вскоре после возвращения в Москву Мандельштамы переехали на новую квартиру» [485] . Анна Ахматова в «Листках из дневника»: «Осенью 1933 года Мандельштам наконец получил (воспетую им) квартиру в Нащокинском переулке…» [486]
Но опубликованная в 2006
Марк Владимирович Талов – поэт и переводчик, знакомый Мандельштама. С 1913 по 1922 год жил во Франции. Вернувшись на родину, вскоре познакомился с Мандельштамом. В книгу, изданную в 2006 году, вошли его стихи, переводы и воспоминания. С 1931 года М. Талов вел дневник. 18 октября 1933-го помечена запись, говорящая о посещении Мандельштамов в их новой квартире:
«Днем мы [487] были у Мандельштама. <…> Мандельштамы на новой квартире, своей, собственной, из двух комнат с передней и кухней. Библиотечные полки Осип Эмильевич построил довольно примитивно: с двух сторон положил кирпичи, прикрыл доской, на доске снова кирпичи, снова доска – так он оборудовал несколько рядов. А вообще в квартире пустые стены. Нет у него денег на мебель первой необходимости» [488] .
Таким образом, Мандельштамы поселились на улице Фурманова, очевидно, не позднее 18 октября 1933 года. Работы по дому продолжались: когда они въехали в квартиру, газовая плита и ванна еще не были там установлены.
Квартира 26 находилась на пятом этаже. Внизу, на первом этаже, в этом же подъезде жил писатель-юморист Виктор Ефимович Ардов и хороший знакомый Мандельштама еще с начала 1920-х годов по левому флигелю Дома Герцена поэт Сергей Антонович Клычков.
Лифта не было, но кто о нем думал! Получить отдельную двухкомнатную квартиру после всяческих углов и комнатушек было подарком судьбы, невероятной удачей.
«Квартирка казалась нам очаровательной, – пишет Э. Герштейн. – Маленькая прихожая, напротив – дверь в крошечную кухню, направо – неописуемая роскошь! – ванная, рядом уборная. На той же правой стене вход в жилые комнаты, в первую узкую и длинную проходную, за ней такой же длины, но гораздо шире – большая комната, причем обе они начинались близко от дверей, так что первая почти не ощущалась как проходная. Газовой плиты еще не было, поэтому кухня использовалась как третья жилая комната. Она была предназначена для гостей. Стряпали в прихожей на керосинке, а когда, наконец, плиту привезли, то и ее установили там же» [489] .
Своя квартира, с ванной, с телефоном!
Дом был кооперативным, и, во-первых, нелегко было попасть в список членов кооператива, а во-вторых, нужно было заплатить немалые деньги на строительство. «Энергия Мандельштамов преодолела все препятствия, – пишет Э. Герштейн, и, судя по всему, она имеет в виду в первую очередь Надежду Яковлевну. – Мандельштам был включен в список членов кооператива – кто внес за него деньги и вообще был ли сделан паевой взнос, не знаю – но какая-то неуверенность чувствовалась и продолжалась до самого последнего дня» [490] .
Очевидно, решающую роль в получении квартиры в писательском доме сыграли влияние и помощь Н.И. Бухарина. Благодаря ему, видимо, Мандельштам заключил договор на издание будущего собрания сочинений (договор с ГИХЛом [491] был подписан в конце января 1933 года), и хотя сам поэт не верил, по словам Н. Мандельштам, что это собрание выйдет, деньги в счет будущего издания он получал: «Путешествие в Армению, квартира, пайки, договоры на последующие издания, не осуществленные, но хотя бы оплаченные, что очень существенно, так как О.М. брали измором, не допуская ни к какой работе, – все это дело рук Бухарина». В другом месте той же книги: «…Под натиском Бухарина нам дали голубятню на пятом этаже писательской надстройки» [492] . Некоторое время у Мандельштамов в Нащокинском жил гимназический товарищ Александра Эмильевича, «брата Шуры», который упомянут в воспоминаниях Надежды Яковлевны под прозвищем Бублик. «О.М. часто посылал его с доверенностью в Гослит, – пишет Н. Мандельштам, – и Бублик приносил домой довольно крупные деньги: нам выплачивали 60 % за собрание сочинений, которое так и не увидело света, потому что О.М. не пожелал отказаться от “Путешествия в Армению”, кучи стихов и многих статей» [493] .
Деньги, по крайней мере в качестве паевого взноса, были выплачены: «Наша квартира была кооперативной, и мы заплатили за нее крупные деньги» (Н. Мандельштам, «Воспоминания») [494] . Во втором томе своих мемуаров Н. Мандельштам сообщает: «Очередное собрание сочинений, проданное в Госиздат… Мандельштаму было совершенно безразлично, кто будет снимать, резать и уничтожать книги, а в издание мы не верили. Договор и выплату денег устроил Бухарин, чтобы было хоть что-нибудь на жизнь. На эти деньги – их было совсем мало – мы поехали в Крым, а последняя выплата предстояла поздней осенью. Собрание предполагалось двухтомное, но авторские гонорары были такими нищенскими, что ничего похожего на бюджет дать не могли» [495] .
В недавно опубликованном документе приводится «разговор об издании книг» на заседании комиссии по «чистке» парторганизации ГИХЛа 23 октября 1933 года. Из него следует, что Государственное издательство художественной литературы намеревалось выпустить в свет «томик избранных произведений» Мандельштама, что договор с автором был заключен и что издатели «на это дело внесли» «13 000» [496] .
Основываясь на приведенных высказываниях, можно сделать вывод, что Мандельштамы смогли заплатить паевой взнос за кооперативную квартиру из денег, полученных под будущее собрание сочинений. Нельзя при этом исключить, что они могли часть необходимой суммы и занять у кого-либо.
Поддержка Н. Бухарина проявилась и в том, что Мандельштам смог вообще стать членом кооператива «Советский писатель» – многие сомневались в его праве на это. Эмма Герштейн вспоминала, что поэт и прозаик К.А. Большаков говорил ей: «Вы поймите: Мандельштам не имеет права на квартиру в писательском кооперативном доме, он даже – не член Союза поэтов». Она же сообщает, что знакомый художник, «активно работавший в профкоме творческих работников», познакомившись с мандельштамовским стихотворением «Квартира тиха, как бумага…» (о нем речь будет ниже), отреагировал так: «Сволочь! Ему дали квартиру, на которую он не имел права, а он так отблагодарил» [497] .
Так или иначе, новое жилище было получено, и Мандельштамы обживали его.
Е.К. Осмеркина-Гальперина передает свое впечатление от квартиры на улице Фурманова: «Позднее я была у них уже в Нащокинском переулке. Войдя в комнату, я сразу почувствовала, что ее жильцы… приземлились здесь ненадолго: чисто, пусто. Пожалуй, слишком чисто и слишком пусто. <…> Я бы сказала, что здесь была обитель неприкаянного поэта» [498] .
Более подробное описание квартиры дает Э. Герштейн: «Убранство квартиры было замечательным: его почти не было. В большой комнате, на стене направо от входа, во всю ширину комнаты были помещены дощатые некрашеные полки, а на них установлены книги из библиотеки Мандельштама, бог знает где хранившиеся все эти годы. Помимо итальянских поэтов я помню Батюшкова без переплета, кажется, это были “Опыты…”, “Песни, собранные П.В. Киреевским”, “Стихотворения” А.С. Хомякова, “Тарантас” В.А. Соллогуба с рисунками Г. Гагарина. Кроме книг в каждой комнате стояло по тахте (то есть чем-нибудь покрытый пружинный матрац), стулья, в большой комнате простой стол и на нем телефон. Эта пустота и была очаровательна» [499] .
Книжные полки пополнялись. Мандельштам при возможности с конца 1920-х годов покупал то, что любил: Данте, Ариосто, Тассо, Петрарку, Д. Вико… Были в первоизданиях русские поэты XIX века – Н. Мандельштам упоминает Державина, Языкова, Боратынского, Фета, Полонского; были, по ее словам, книги и других поэтов. Поэзия античного Рима соседствовала с древнерусской литературой, которой в начале 1930-х Мандельштам был увлечен. «Слово о полку Игореве» он знал наизусть. Неправильно было бы сказать, что Мандельштам «интересовался» русской историей. Он не интересовался, а жил ею, он «проживал» русскую историю и жизнь в себе и был необыкновенно чуток ко всему, что связано с Россией и ее исторической судьбой. На книжных полках были Чаадаев, славянофилы, Ключевский. Под влиянием Б. Кузина Мандельштам увлекся, как уже говорилось, биологией, натуралистами – Ламарком, Палласом, Дарвином, и тома великих исследователей природы стали частью мандельштамовского книжного собрания.
На нижней полке находились издания, которые поэт знал еще ребенком, – Надежда Яковлевна называет Пушкина, Лермонтова, Гоголя, «Илиаду».
Часть книг Мандельштама была продана Надеждой Яковлевной после его второго ареста – нужно было достать деньги на посылку в лагерь; другая часть была утрачена во время ее скитаний в 1930 – 1940-е годы; некоторые уцелевшие книги хранились у брата Н.Я. Мандельштам – Евгения Яковлевича Хазина.
Разместились в новой квартире и «видавшие виды манатки», как о них говорится в стихотворении «Квартира…» – это были, по словам Б. Кузина,
«…Во всем доме была прекрасная слышимость. Комната Осипа Эмильевича (большая) граничила с соседней квартирой из другого подъезда, откуда постоянно слышались стоны гавайской гитары. Там жил Кирсанов. Стены были проложены войлоком, из-за этого квартира, очень хорошо отапливаемая, была полна моли. Все пытались ее ловить, хлопая руками. Эти детали откликнулись в “Квартире” Мандельштама – стихотворении этой поры», – пишет Э. Герштейн [501] .
Мандельштамы были гостеприимны, и в их доме стали нередко появляться знакомые и друзья. Упомянем первым поэта Владимира Нарбута, товарища еще по гумилевскому акмеистическому «Цеху поэтов» (Б. Кузин, отмечая, что дружба Мандельштаму была необходима и что при этом он не может назвать никого, кого бы он мог считать близким другом поэта, – «у меня сложилось мнение, что по-настоящему близким его другом был только Н.С. Гумилев» [502] , – выделяет все же В.И. Нарбута). У Нарбута Мандельштамы и сами неоднократно бывали в Марьиной Роще (см. «Список адресов»). Когда Нарбут занимал ответственные партийные посты и руководил издательством «Земля и фабрика», он давал работу и помогал Мандельштаму; однако в это время, в 1933–1934 годах, Нарбут уже был исключен из партии, потерял влияние, и Мандельштам старался ему помочь, чем мог. Бывали у Мандельштама поэты Михаил Зенкевич (тоже в прошлом акмеист), Георгий Шенгели и Сергей Клычков; Мария Петровых и Борис Кузин; художник Александр Тышлер, Эмма Герштейн, брат Надежды Яковлевны Евгений Хазин, Владимир Яхонтов и Лиля Попова; жил здесь некоторое время вернувшийся из ссылки поэт Владимир Пяст; наезжал, как уже упоминалось, Лев Гумилев («Где мой дорогой мальчик?» – спрашивал Осип Эмильевич, когда приходил домой в отсутствие «Лёвы»).
И, конечно же, по свидетельству Э. Герштейн, «прежде всего была приглашена Ахматова», которая навестила Мандельштамов осенью, а затем снова приехала из Ленинграда в феврале 1934 года. Ахматова всегда была для Мандельштама близким другом и почитаемым поэтом. Еще в 1916 году он написал, что «ее поэзия близится к тому, чтобы стать одним из символов величия России» (статья «О современной поэзии (К выходу “Альманаха Муз”»). Борис Кузин пишет, что Мандельштам относился к Ахматовой «не только с необычайным уважением, – мало того, с каким-то пиететом». «В Нащокинской квартире одна из комнат была почти лишена мебели и обычно пустовала. Ее и отводили Анне Ахматовой, останавливавшейся в Москве у Мандельштамов» [503] . Эта комната, о которой сообщает Кузин, – кухня, так кухней и не ставшая и отводившаяся гостям.
Вернемся к общению Мандельштама с Владимиром Нарбутом в это время. Оно было достаточно тесным. Посещать Мандельштамов ему было удобно – Нарбут жил тогда неподалеку от улицы Фурманова, в Курсовом переулке у Остоженки (см. «Список адресов»; там он и будет арестован в 1936 году). От Курсового переулка до писательского кооперативного дома – минут десять-пятнадцать пешком, не более. В книге уже говорилось о неожиданной характеристике Гитлера в воронежских «Стансах» Мандельштама 1935 года – «садовник» («садовник и палач») – и высказывались некоторые соображения по этому поводу. Здесь добавим, что в воронежских стихах 1935 года могло откликнуться московское общение с В. Нарбутом в период, предшествовавший ссылке Мандельштама.
В это время Нарбут работает над новыми стихами, в духе так называемой «научной поэзии», приверженцем которой он тогда был (цикл «Под микроскопом»). Логично предположить, что старый товарищ-поэт мог познакомить Мандельштама со своими новыми сочинениями. В цикл входит, в частности, стихотворение «Садовод». Стихам предпослан эпиграф – слова И.В. Мичурина: «Мы не можем ждать милостей от природы: взять их у нее – наша задача». Стихи страшноватые: работу «садовода» автор стихотворения сравнивает с холощением животных; в природу надо вторгаться активно, без церемоний, и также смело надо «переделывать» и стихи:……………………………………
Перхоть, клей, подрагиванье, тренье,
На губах – любовь: не продохнешь!
В суматохе зреет подозренье:
Приготовь для кесарева нож…
Только бы в саду не растеряться:
По деревьям – свальный грех, содом…
Лестница, —
И жарко от кастраций…
Марлевый сачок повис потом.
(Как у нас лущили, холостили,
В балке поднимали на попье.
И клещи мошонку защемили.
Плавает яичников тряпье.
Как у нас, без всяких фанаберий
Переделывают ямб, хорей.
Интонационный стих оперил
Мысли, чтобы ритм не захирел.)
……………………………………
Я прошу:
средь пасмурного дыма
Веток и пыльцы (с весною стык),
Мудрый садовод,
Неукротимый
Обуздай наукою мой стих!
Вариант этого стихотворения под еще более интересным для нас названием «Садовник» сохранился в архиве В.Б. Шкловского. Стихи посвящены И.В. Мичурину.
Это скрещиванье, опыленье —
Что, как не древесная любовь?
Медленно, однако, поколенье
Лезет семечками из плодов.
А у нас ни сроков, ни охоты
Сохранять врожденное лицо:
Черенок и нож подтянут всходы,
Банка светится уже пыльцой.
Слыша, как под песни комсомолок
Перестраивается страна,
Улыбается в усы помолог:
– Молоды еще мы, старина! —
Над Козловом день – высок, лазурен.
Но куда лучистей воля, ум
У того, кого зовут Мичурин,
Кто в зеленый окунулся шум.
Селекционер, он в мире первый
Показал (трезвейший чародей!),
Сколько превращений и гипербол
Спрятано в растении, в плоде.
……………………………………
Выводя породу за породой,
Дичь и косность мы на части рвем.
Что ж, повозимся еще с природой,
Поработаем и поживем!
В долголетьи нет стране отказа, —
Нас гормоны новые бодрят.
Нам социализм широкоглазой
Веткой машет дни и ночь подряд.
Сами из породы полноправных,
Садоводы чувств и головы,
Мы вконец спокойны за питомник,
За сады, в движении молвы,
Если есть у нас такой садовник,
Как, Иван Владимирович, Вы! [504]
В примечании к «Садовнику» Н. Бялосинская и Н. Панченко сообщают: «М.б., глава из задуманной поэмы о Мичурине. В АШ (архив В.Б. Шкловского. – Л.В.) сохранились черновики, планы, выписки к этому замыслу» [505] . То есть над замыслом Нарбут работал в течение определенного времени; есть все основания предполагать, что он мог познакомить Мандельштама со своими стихами на эту тему.
Известно, что Мандельштам не принимал «научную поэзию» как направление, хотя сам никак не чуждался научно-философской проблематики (об этом свидетельствуют стихи о Ламарке и «Восьмистишия», созданные в 1933–1935 годах). Воспоминание о его выступлении на соответствующем диспуте оставила Н.Я. Мандельштам: «Выступал он очень редко – ведь все с самого начала покрылось густым слоем официальщины и не располагало к свободному разговору. При мне он лишь однажды ввязался в спор на литературном собрании в ГИХЛе, посвященном… “научной поэзии”. Мандельштам выступал очень резко и оспаривал самое понятие “научная поэзия”. Нарбут ликовал: настоящее литературное собрание. Санников, второй адепт этого вида поэзии, чернел от гнева» [506] .
7 июня 1935 года, то есть в период работы поэта над воронежскими «Стансами», умер И.В. Мичурин. Этот факт не мог пройти мимо внимания Мандельштама. Мичурин скончался в городе Мичуринске (в 1932 году город Козлов получил имя селекционера), достаточно близко от Воронежа, места мандельштамовской ссылки; более того, Мичуринск в то время входил в состав Воронежской области (Тамбовская область была выделена из Воронежской в 1937 году). О смерти знаменитого восьмидесятилетнего садовника, кавалера орденов Ленина и Трудового Красного знамени, сообщали центральная и региональная пресса и радио. Смерть Мичурина могла напомнить о нарбутовских стихах, посвященных селекционеру. Стихи Нарбута, прославляющие бодрое вторжение в природу с ножом в руке, вполне могли отозваться, в свою очередь, в характеристике Гитлера – фюрер разделял, как известно, идеи социал-дарвинизма, был фанатичным приверженцем идей расовой селекции, выбраковки ущербных и «расово неполноценных» – именно это он и предлагал осуществить и осуществлял на практике в человеческом обществе, руководствуясь, разумеется, собственным представлением о том, кто ущербен, а кто нет. Во избежание кривотолков оговоримся, пусть эта оговорка и будет звучать комично: Мичурин, естественно, никакого отношения к фашизму и Гитлеру не имел. Для нас в данном случае имеет значение только то, что он был садовник и селекционер. Известие о кончине Мичурина могло вызвать у Мандельштама мысль об идеях расовой селекции, которых придерживался и которые воплощал в жизнь Гитлер. Мандельштам был приверженцем идеи об эволюции как следствии, в первую очередь, изначально присущего жизни креативного импульса, «творческой эволюции» (вспомним его увлечение Бергсоном и Ламарком). Мысль о механическом вмешательстве в этот процесс «со стороны» и сортировке, во всеоружии самонадеянного невежества и предвзятости, «нужных» и «негодных» – такая мысль была ему, очевидно, совершенно чужда. Такова, по нашему мнению, по крайней мере одна из причин странного на первый взгляд объединения в характеристике Гитлера «садовника» и «палача».