Но люблю мою курву-Москву . Осип Мандельштам: поэт и город
Шрифт:
В теплом теле ребрышки худые
И напрасный влажный блеск зрачков.
Маком бровки мечен путь опасный…
Что же мне, как янычару, люб
Этот крошечный, летуче-красный,
Этот жалкий полумесяц губ…
Не серчай, турчанка дорогая:
Я с тобой в глухой мешок зашьюсь;
Твои речи темные глотая,
За тебя кривой воды напьюсь.
Ты, Мария, – гибнущим подмога.
Надо смерть предупредить – уснуть.
Я стою у твердого порога.
Уходи. Уйди. Еще побудь.
13–14 февраля 1934
Другой вариант первого стиха последнего четверостишия: «Наша нежность – гибнущим подмога» (автограф в архиве М.С. Петровых – у ее дочери А.В. Головачевой) некоторые текстологи считают основным. К этому вопросу мы вернемся ниже. Имеется также другое прочтение стиха седьмого: «Их, бесшумно окающих ртами», а не «охающих».
Влюбленность Мандельштама не вызвала ни малейшего отклика. По свидетельству Е. Петровых, поэт «был неопрятен» и «просто неприятен физически» ее сестре. «Помню один эпизод, рассказанный мне Марусей, – пишет Екатерина Петровых. – Она была дома одна, пришел Осип Эмильевич и, сев рядом с ней на тахту, сказал: “Погладьте меня”. Маруся, преодолевая нечто близкое к брезгливости, погладила его по плечу. “У меня голова есть”,– сказал он обиженно» [437] . При этом Мария Сергеевна сознавала значение Мандельштама как поэта, хотя он не входил в число наиболее любимых ее авторов. «Меня поражает и восхищает поэзия Мандельштама, но почему-то никогда не была она кровно моей», – записала М. Петровых через много лет, уже в 1960-е годы [438] .
Существуют различные трактовки мандельштамовского стихотворения, его содержание и «устройство» богаты и открывают широкое поле для исследований. М.В. Безродный усматриваетСегодня ночью на дно залива
Швырнут неверную жену,
Жену, что слишком была красива
И походила на луну.
……………………………………
Отец печален, но понимает
И шепчет мужу: «Что ж, пора?»
Но глаз упрямых не поднимает,
Мечтает младшая сестра:
«Так много, много в глухих заливах
Лежит любовников других,
Сплетенных, томных и молчаливых…
Какое счастье быть среди них!»
«Константинополь»
Не исключен в «Мастерице…» отклик и на «Дон Жуана» Байрона, где нравы в султанской Турции описываются так (Песнь пятая, строфа 149; перевод Г. Шенгели):
А если иногда бывали неувязки,
То слухов не было, – кто согрешил и в чем:
Все рты безмолвствуют; виновных для острастки
В мешок и в море: шлеп – и снова тишь кругом [441] .
И погребен секрет навеки без огласки,
И сплетен в публике не больше, чем в моем
Труде, и нет газет, что всех травить могли бы;
Мораль улучшилась, и поживились рыбы.
Несколько раньше, в строфе 92, говорится о мешках зашитых (слуга в разговоре с Дон Жуаном):
Босфор недалеко, и быстро в нем теченье;
Еще последняя не догорит звезда,
Как в море Мраморном придется, без сомненья,
Плыть мне и вам, в мешках зашитыми. Такой
Род навигации у нас в ходу порой [442] .
В байроновском оригинале упомянуты в строфе 92 именно зашитые мешки (как в «Мастерице…»): “…Stitch’d up in sacks – a mode of navigation / A good deal practised here upon occasion”. Упоминание о такого рода казни за любовные прегрешения есть и у Пушкина в «Каменном госте» (Лепорелло в беседе с монахом о Дон Гуане):
М о н а х
Его здесь нет,
Он в ссылке далеко.
Л е п о р е л л о
И слава богу.
Чем далее, тем лучше. Всех бы их,
Развратников, в один мешок да в море [443] .
И еще одна связь, представляющаяся нам очень вероятной, – с «Облаком в штанах» Маяковского, где лирический герой поэмы обращается к не отозвавшейся на его любовь героине по имени, заметим, Мария:
Мария!
Поэт сонеты поет Тиане,
а я —
весь из мяса,
человек весь —
тело твое просто прошу,
как просят христиане —
«хлеб наш насущный
даждь нам днесь» [444] .
(Ср. у Мандельштама: «Полухлебом плоти накорми!»)
Говоря о фонетических особенностях стихотворения Мандельштама, не можем отказать себе в удовольствии напомнить о наблюдении, сделанном Д.И. Черашней: она обратила внимание на то, что второе четверостишие «Мастерицы…», где речь идет о «бесшумно охающих» рыбах, является акростихом (первые буквы стихов составляют некое слово): ХРИП [445] . Добавим, что и сама звуковая ткань этого четверостишия передает утрату членораздельной речи – некий хрип и пыхтение явственно слышатся (выделим только соответствующие звуки): «Ходят Рыбы, Рдея Плавниками, / Раздувая жабРы. На, возьми, / иХ, бесшумно оХающиХ РТами, / ПолуХлебом ПлоТи накоРми!» («Охающих» или «окающих» – фонетической картины это существенно не меняет.) О другой, не менее значимой особенности фонетической ткани этого стихотворения мы скажем ниже.
Но вот последний стих «Мастерицы…» не привлекал к себе, кажется, особого внимания. «Уходи. Уйди. Еще побудь» – замечательное завершение стихотворения, которое выражает и сознание непреодолимой дистанции в отношениях, и мольбу все же, вопреки всему, продолжить эти отношения хотя бы ненадолго, и страх за ту, к кому обращены эти слова: стоящий «у твердого порога» отталкивает «мастерицу виноватых взоров», дорогое нежное существо от себя – его гибельная судьба не должна стать ее судьбой.
Крамольные стихи (о Сталине и другие) были ко времени появления «Мастерицы виноватых взоров…» уже написаны, поэт не мог удержать их в себе и не читать, даже сознавая, что он ходит по краю пропасти. Сознание близости гибели и тоска по сочувствию выразились в обращении к героине: «гибнущим подмога…».
Однако, как нам представляется, финальный стих «Мастерицы…» отразил и воспоминание о другой, более ранней любви – к Ольге Гильдебрандт-Арбениной.
В 1909 году в 12-м номере журнала «Весы» были опубликованы «Куранты любви» М.А. Кузмина. Именно в этом году с Кузминым познакомились Николай Гумилев и Осип Мандельштам. В следующем, 1910-м, это поэтически-музыкальное сочинение вышло в свет отдельным изданием: «Куранты любви». Слова и музыка М. Кузмина. М.: Скорпион, 1910. «Куранты любви» были очень популярны. Сам автор не раз исполнял свое произведение. Мандельштам был, без сомнения, знаком с «Курантами».
В части IV сочинения Кузмина, «Зима», помещено стихотворение «Поэт», в котором говорится о неожиданном приходе любви. Любовь, «как поздний гость», приходит к поэту зимой, в «неурочное» для любви время:
ПоэтНе сам ли сердце я сковал зимой?
Не сам ли сделал я свой дом тюрьмой?
Не сам ли я сказал любви: «Прощай,
Не прилетай, пока не будет май!»
Любовь стучится в дверь, как поздний гость,
И сердце снова гнется, словно трость:
Оно горит и бьется; не хотя, —
Его пронзило дивное дитя.
Он спит, мой гость, в передрассветный час,
Звезда бледна, как меркнущий топаз;
Не мне будить его, проснется сам,
Открывши двери новым чудесам.
Я жду, я жду: мне страх вздымает грудь.
Не уходи, мой гость: побудь, побудь [446] .
Можно предположить, что в финальном стихе отразилась строка популярного романса «Не уходи, побудь со мною…». (Романс был опубликован во второй части «Полного сборника либретто для граммофона», которая вышла в свет на рубеже 1904–1905 годов.)
В 1920 году Мандельштам знакомится с актрисой Ольгой Николаевной Гильдебрандт-Арбениной. Позднее она вспоминала: «Познакомилась я с М<андельштамом> осенью 1920 г.» [447] . Влюбленность Мандельштама в Арбенину пришлась на петроградские осень – зиму 1920–1921 годов. «Арбенина взаимностью не отвечала: то было время ее близких отношений с Н.С. Гумилевым. В конце 1920 году она “ушла” от Гумилева к Юрию Юркуну» [448] . В это же время, после знакомства с Юрием Юркуном, близким другом Михаила Кузмина, Арбенина вошла в круг знакомых последнего и стала бывать в его доме. Для Мандельштама его отношения с Арбениной оказались соотнесенными некоторым образом с М. Кузминым и, главное, с его поэзией. О.Н. Гильдебрандт упоминает о своем разговоре с Ю. Юркуном: «Наша дружба с М<андельштамом> дотянулась до января 1921 года. Помню, я как-то “собралась” пойти его навестить: “Зачем Вам?” – “За стихами”. – “Мих<аил> Ал<ексеевич> напишет Вам не хуже”. – “Может быть, и лучше. Но не то. Это будут не мои стихи”» [449] .
Кузмина-поэта, Кузмина-прозаика Мандельштам ставил очень высоко. Процитировав в своей работе отзыв о Кузмине из неопубликованной при жизни статьи Мандельштама «О современной поэзии (К выходу “Альманаха Муз”)»: «Пленителен <ясный> классицизм Кузмина. Сладостно читать живущего среди нас классического поэта, чувствовать гётевское слияние “формы” и “содержания”, <осязая самую личность поэта, его “я”, как чистую форму> убеждаться, что душа наша не субстанция, сделанная из метафизической ваты, а легкая и нежная Психея. Стихи Кузмина не только запоминаются отлично, но как бы припоминаются (впечатление припоминания при первом же чтении), выплывая из забвения (классицизм)…» – приведя это высказывание, Ю.Л. Фрейдин дает следующий комментарий: «Сам “Альманах Муз” вышел в 1916 году. Судя по упоминанию о “российских бурях”, статья написана Мандельштамом после революции. В отзыве о Кузмине обращает на себя внимание не только редкая для Мандельштама панегиричность, но и обилие автоцитат, точнее – ключевых слов, которые позже прозвучат в стихах, в статьях, образуя мотивы и темы. Мотивы души-Психеи (слова-Психеи), осязания, припоминания обнаруживаются в стихах 1920 г. “Когда Психея-жизнь спускается к теням…”,“Я слово позабыл, что я хотел сказать…”, в близкой им по времени статье-манифесте “Слово и культура”. Создается отчетливое впечатление, что в конце 10-х –
Теперь обратимся к более позднему увлечению Мандельштама – Марией Петровых. Имеется драгоценное свидетельство – в мемуарах Эммы Герштейн – о том, что Мандельштам сам осознавал: в его жизни повторилась в определенной мере ситуация тринадцатилетней давности.
Соперничество со своим молодым другом – Львом Гумилевым – не смущало Мандельштама. Напротив.
«Ревность, соперничество были священными атрибутами страсти в понимании Мандельштама.
– Как это интересно! У меня было такое же с Колей, – восклицал Осип Эмильевич. У него кружилась голова от разбуженных Левой воспоминаний о Николае Степановиче (Гумилеве. – Л.В.), когда в голодную зиму они оба домогались в Петрограде любви Ольги Николаевны Арбениной» [452] .
Действительно: увлечение, как и в случае с Арбениной, приходится на зиму – теперь на зиму 1933–1934 годов; возлюбленная в обоих случаях моложе поэта – в первом случае на семь, во втором – на семнадцать лет (даты жизни О.Н. Гильдебрандт-Арбениной: 1897 или 1898–1980; М.С. Петровых – 1908–1979), но в то время, когда ими был увлечен Мандельштам, они почти равны по возрасту – одной примерно двадцать три года, другой двадцать пять; как и влюбленность в Арбенину, увлечение Марией Петровых остается безответным; соперником снова оказывается Гумилев – на этот раз младший; наконец, Арбенина – актриса, а Мария Петровых хотя и не актриса, но страстная театралка.
Героиня «Мастерицы…» в определенной степени напоминает образ возлюбленной из стихотворений, обращенных к Ольге Арбениной. Это сходство отмечено О.А. Лекмановым в его биографии поэта [453] . Сравним: в стихах Арбениной находим «самый нежный ум», «маленький вишневый рот» («Мне жалко, что теперь зима…»), «Меня к тебе влечет / Искусанный в смятеньи / Вишневый нежный рот» («Я наравне с другими…»), «соленые нежные губы» («За то, что я руки твои не сумел удержать…») – и в стихотворении, адресованном Петровых, обнаруживаем подобные характеристики: «Что же мне, как янычару, люб / Этот крошечный, летуче-красный, / Этот жалкий полумесяц губ», «наша нежность – гибнущим подмога». В своих воспоминаниях о Мандельштаме Арбенина замечает: «Он любил детей и как будто видел во мне ребенка» [454] . Такой, «полудетский» образ нарисован в обращенном к ней стихотворении «Мне жалко, что теперь зима…». Но и в стихах, адресованных Марии Петровых, подчеркнуты хрупкость, уязвимость, полудетскость (характерно использование уменьшительных форм): «маленьких держательница плеч» (вариант автографа из архива М.С. Петровых – «Маленьких держательница встреч» – считаем, вслед за А.Г. Мецем, видимо, опиской), «ребрышки худые», «маком бровки мечен путь опасный».
Имелись, однако, обстоятельства, резко отличавшие увлечение Марией Петровых от влюбленности в Ольгу Арбенину. Атмосфера была иной. Этих обстоятельств по меньшей мере два: во-первых, уже были написаны антисталинские стихи и Мандельштам хорошо сознавал, что он ходит по краю пропасти; во-вторых, адресат любовных стихов носил чрезвычайно важное в этих условиях имя Мария. И само это имя определяет в значительной мере смысл стихотворения – можно сказать, диктует развертывание его смысла.
Ю.И. Левин показывает, что в «Мастерице…» «женская» тема развивается «в ее чувственном аспекте (в теплом теле…), который сливается здесь с аспектом “маленькое, слабое, вызывающее жалость” (…ребрышки худые)…» [455] . Женское ассоциируется в стихотворении также с виноватым, ложным, ненадежным, непрямым («кривая вода»), но влекущим, соблазнительным. Героиня стихотворения, добавим, не просто смотрит виновато – она мастерица «виноватых взоров». Более того, ее привлекательность влечет к погибели. «Турецкие» детали вводят тему супружеской измены. (Подчеркнем: автор данной книги говорит только о мотиве мандельштамовского стихотворения, а отнюдь не о личной жизни М. Петровых.) Отметив подобие «романов» c О. Арбениной и М. Петровых, О.А. Лекманов пишет: «В центре этого сложного стихотворения два персонажа: слабая женщина и сильный мужчина. При этом слабая женщина предстает покорительницей сильного мужчины и даже его палачом (наблюдение Михаила Безродного: первые строки стихотворения “Мастерица виноватых взоров, / Маленьких держательница плеч” скрывают в себе идиому “заплечных дел мастер”). Для покорения мужчины женщина коварно (мягкий вариант: кокетливо) пользуется своей плотской привлекательностью. Мужчина сам стремится навстречу собственной гибели…». К проницательному замечанию М. Безродного можно добавить, что и здесь обнаруживается сходство «Мастерицы…» со стихами, адресованными Арбениной, – в одном из стихотворений героиня уподобляется исполнителю казни: «Я больше не ревную, / Но я тебя хочу, / И сам себя несу я, / Как жертву палачу» («Я наравне с другими…», 1920).
О. Лекманов не оставил без внимания и неожиданное сходство «Мастерицы…» с… антисталинскими стихами. «И там, и там, – пишет Лекманов, – возникают мотивы незвучащей (неслышной) речи, коварства (отчасти связанного с темой востока), а также – красного цвета (в эпиграмме на Сталина: “Что ни казнь у него – то малина”). Возлюбленная и диктатор окружены в стихотворениях Мандельштама сходным ореолом мотивов, потому что оба они – коварные мучители, истязающие свои жертвы и лишающие их дара речи» [456] .
Нет, думается, ничего невероятного в том, что в стихах «Усмирен мужской опасный норов, / Не звучит утопленница-речь» мог отразиться, в переосмысленной форме, наивный текст из детского журнальчика Маруси Петровых «Весенняя звездочка», который мы привели выше: ведь там говорится о возложенном на женщин долге «усмирять» (причем это слово повторено дважды) рабочих (мужчин, конечно). Причем надо «говорить с ними тихо».
Но финал стихотворения, по словам Ю. Левина, все меняет: «И неожиданно, после сгущения темного, кривого, глухого, после нагнетания ориентальных мотивов (причем все это сфокусировано на героине) – появляется прямо противоположное: “Ты, Мария – гибнущим подмога”. <…> Неожиданность заключается в том, что в роли Богоматери, заступницы, спасительницы выступает именно та, которая только что в облике турчанки влекла к гибели» [457] . (Заметим, что финальные стихи «Мастерицы…», в которых выступает иная ипостась «женского» – самоотдача – были все же подготовлены: говорится ведь и о женской способности раздарить себя: «полухлебом плоти накорми» – слишком смелая ассоциация с причастием; говорится и о «сестринском обычае» – ср.: «сестра милосердия»). «Наш обычай сестринский» – конечно, от выражения «наша сестра» («такова уж наша сестра»), которое употребляется, как правило, в значении «мы, женщины», «такова наша женская природа (доля)».
Героиня стихотворения сочетает в себе противоположные, но тем не менее сочетающиеся в женщине качества – слабость и силу («Маленьких держательница плеч»; одно из значений слова «держатель» – господин, владетель какой-либо области, территории: «держательница» – владычица), гибельный соблазн и «сестринское» сострадание и нежность. «Сестринский обычай» – это то лучшее, к чему, в понимании Мандельштама, призвана женщина, – помощь, забота, ласка и сострадание.
Независимо от того, считать ли более текстологически обоснованным стих «Ты, Мария, – гибнущим подмога» или «Наша нежность – гибнущим подмога» (с нашей точки зрения, с Мандельштамом больше «вяжется» последнее), надо отметить, что имя милосердной спасительницы присутствует в скрытом виде в фонетической ткани стихотворения. «Мандельштам, – пишет О. Ронен, – вообще очень часто насыщает свои тексты анаграммами ключевого по смыслу слова» [458] . В «Мастерице…» перед нами именно такой случай. Стихотворение начинается со строки, в которой первое слово уже содержит имя адресата любовного обращения, причем ударение падает на тот же звук, что в имени Мария:МАстеРИца виноватых взоров…
Первый гласный звук в строке – редуцированный, мы, естественно, не произносим «мАстерица». Но мы так пишем, и, как представляется автору книги, надо принять во внимание то обстоятельство, что у нас возникает (по крайней мере нередко) вид написанного слова при его произнесении. Это, думается, имеет значение. Ведь и в самом имени Мария первый звук редуцируется, но, произнося имя, мы отчетливо сознаем, как оно пишется, и, следовательно, «видим» внутренним зрением это «а». Второй стих также начинается с первого слога имени героини; представлены в стихе и другие звуки анаграммы: