Ноа и ее память

Конде Альфредо

— Кьетан, не знаю, уж не забеременела ли я от тебя.

Сначала на лице у него появилось удивление, потом испуг, а в конце концов его лицо выразило то, что он испытывал на самом деле: непредвиденная победа, неожиданный триумф, фантастическое приключение, столь необычно и счастливо завершившееся. На его лице не было ни озабоченности, ни страха, и вначале я поздравила себя, решив, что это объясняется его радостью по поводу случившегося, его любовью ко мне, его мечтой о ребенке; скоро я поняла, что ничего подобного, потому что его глаза и выражение лица совершенно не соответствовали тому, что сообщил мне его цветистый слог:

— Так, так, так… надо все обдумать спокойно, подождать, пока время и хладнокровный взгляд издалека позволят увидеть все в иной перспективе…

Он поспешил выразить свою озабоченность всем друзьям: «Я очень обеспокоен… не знаю, не сделал ли я ребенка… надо глядеть в оба…», пряча за этими словами свои истинные мысли, витавшие в краях

весьма далеких от тех, что он выставлял для всеобщего сочувствия. Он был горд тем, что сделал женщине ребенка, он завоевал свой главный приз, он сделал нечто, на что считал себя неспособным с момента, как в нем пробудился разум, с тех пор, как начал скрывать за словами недостаток силы в своих любовных поползновениях, ища в ораторском искусстве ту мощь, которой был лишен в постели. Теперь он вдруг столкнулся с возможностью стать отцом и потому с некоторой тревогой спросил меня:

— Это точно? Ты не ошибаешься?

Я посмотрела на него с грустью, уже осознав, в чем состоит для него истинное значение услышанного от меня.

— Думаю, что нет, но в любом случае следует подождать несколько дней.

Его глаза выразили неудовольствие ребенка, у которого собираются отнять игрушку, любимое развлечение. В течение нескольких дней он изводил меня упорным желанием удостовериться в своем отцовстве: он не спрашивал меня, наступили ли у меня месячные, будет ли у нас ребенок, он спрашивал только, будет ли он отцом, действительно ли он сделал мне ребенка. Весь мир свелся для него в то время к тому, что ему удалось сделать женщине ребенка.

Его поведение позволило мне пока не принимать решений по поводу сложившейся ситуации. Меня забавляла почти истеричная озабоченность Кьетана, и я оттягивала момент его триумфа; в течение нескольких дней и недель я заставила его мучиться сомнениями по поводу его непредвиденной способности к воспроизведению рода, его почти невероятного отцовства. Было поразительно, и в будущем станет еще более поразительным, что сплелись воедино столь разнородные факторы, позволив этому человеку достичь удовлетворения в те дни: пьянка, арест, разговор с кардиналом и, наконец, ночь, когда чувство вины доносчика свело на нет его несомненные полемические способности и выпустило на свет готового к кровосмешению мальчика, скрывавшегося в теле этого мужчины.

Мое положение было для меня очевидным, и мой маленький триумф, моя ничтожная месть оказались недолгими; я отдавала себе отчет в проблемах, которые должны были встать передо мной, как только мои подозрения подтвердятся. Я предугадывала беседы Кьетана со своей матерью, те мнения, которые будут высказаны по поводу того, что я проживаю в огромном доме с юношей-иностранцем, причем никто толком не знал, кузен он мне или кто еще, а также те комментарии, что возникнут по поводу моего сиротства, отсутствия семьи, кругленького капитальца, которым я располагала и о котором все, несомненно, вскоре узнают. Мне были известны все эти и многие другие вещи, и я также знала, чем в конце концов завершится дело: свадьбой. Я ни на мгновение не сомневалась, что мы поженимся, и поняла я это по первому же взгляду, который бросил на меня Кьетан, узнав о возможной беременности. Поэтому, прежде чем сказать Кьетану: да, это точно, у меня будет от тебя ребенок, — я решила нанести два визита: один — моему отцу и другой — Педро.

Я попросила господина епископа, чтобы он приехал в П. и привез с собой Эудосию; я предпочитала спокойно поговорить обо всем в доме, где выросла, в нашем мире, а не в епископском дворце, пропитанном запахом холостяцкого пота; тем самым невообразимым запахом, что источают вечно открытые, широкие и рыхлые, вялые и омерзительно мягкие поры, самым тесным образом связанные, как я полагаю, не только с воздержанием, в которое, несмотря на свое происхождение, я верю, но также и с семенящей монашеской походкой, с мягкой улыбкой евнухов, с гнетущей тишиной галерей и ризниц и, я точно знаю это, с литургическим ароматом священнических риз, вобравших в себя всю пыль годов и молитв, десятилетий и сырых камней. Я предпочла вести разговор в своем доме, приехать туда самой денька на два раньше и как следует проветрить его, открыть окна, впустить неяркое солнце, и там, под защитой воспоминаний о матери, ее присутствия, выплеснуть на отца всю ту тоску, что терзала меня.

— Я не люблю его, ты знаешь, я не люблю его, он вызывает у меня либо отвращение, либо сострадание. Он комедиант, но моему ребенку нужен отец, а он — его отец, в этом нет никакого сомнения.

Мой отец приласкал меня, как это умел делать только он, и постарался убедить меня в моей любви, в необоснованности моей импульсивности, моей досады, не позволявших мне видеть, что я действительно завишу от Кьетана, что его личность поглощает меня, что я только и делаю, что говорю о нем, о его семье и действую в соответствии с этим.

— Он знает, что я твой отец?

Я была поражена. Впервые подобный вопрос ставился передо мной так прямо. И впервые я сама задала себе

этот вопрос. Нет. Он не знает, что епископ О. — мой отец, и он никогда об этом не узнает, предполагать он может, но знать наверняка — никогда.

Мы много говорили в те выходные. Эудосия расчувствовалась и предложила мне взять на себя заботы о будущем ребенке. Она расплакалась и вспомнила мою мать. И еще больше расплакалась. Мой отец тоже расчувствовался и наконец осознал, что скоро станет дедушкой. Он подшучивал и фантазировал по этому поводу, спрашивая себя, как все это воспримет оттуда, издалека, его брат. Потом мы вновь стали серьезными и разработали настоящую стратегию, которой мне необходимо было придерживаться; когда я вернулась в К., я прекрасно знала, что мне следует делать. Как только приехала, я сняла трубку и возвестила Кьетану:

— Все подтвердилось. Ты будешь отцом. Ты уже отец.

В первый момент ответом мне было молчание; вскоре слегка запинающийся голос сказал:

— Я сейчас же приеду к тебе.

Когда я открыла ему дверь, он в волнении обнял меня и позволил себе роскошь положить одну из своих прекрасных рук мне на живот. Потом поспешил попросить у меня разрешения позвонить своей матери, чтобы сказать ей, что все подтвердилось. Мне это совсем не понравилось, и лишь когда я отдала себе отчет в том, что сама только что сделала то же самое, я смогла подавить неприятное ощущение, которое какое-то время еще кривило мои губы: все-таки он мужчина, а есть слабости, что позволительны лишь нам, женщинам.

VII

оя память не расположена к спокойным воспоминаниям. Я останавливаюсь на обочине дороги, ведущей меня к дому, и пытаюсь освободиться от своей тоски с помощью слов, с помощью тропы, которую указал мне Кьетан, в счет той самой израсходованной квоты, о существовании которой я догадалась совсем недавно, возможно, во время последней остановки, а может быть, и раньше. И теперь она встает передо мной, как стена, от которой нет спасения. Я знаю, что должна вернуть слова, знаю, что должна восстановить язык, снова начать говорить на нем, наделить его истинными формами, точным смыслом, я это знаю; но я знаю также, что это совсем не простой труд: я предаюсь воспоминаниям на языке, который долгое время был мне чужим, прекрасно понимая, что у меня очень мало времени для того, чтобы освободить его слова от чар и наполнить их реальным смыслом. Я должна лишить слова их магического, эмоционального значения, очистить их от чувств, от сентиментальности, которые они в себе несут, ибо именно посредством их и с их помощью мой отец дал мне то сентиментальное воспитание, коим я отмечена, и именно через них я израсходовала свою словесную квоту. Я должна научиться говорить Земля и не позволить при этом теплому чувству заполонить меня, не позволить нежности трав и сырости осени неслышно опуститься в мою душу, а прекраснейшим долинам, гордым священным вершинам, невозмутимой морской глади, лежащей у подножия гор, — предстать перед моим взором. Иными словами, слово Земля не должно ассоциироваться в моем сознании только лишь с картинами природы, с завыванием ветра в дубравах, со светом, струящимся в рощах сквозь листву каштанов; при этом я хочу по-прежнему любить и ветер, и дубы, и камень, и воду, а еще реки и горы, мелодию гайты и журчание родниковой воды; но я хочу, чтобы они не опускались каменными плитами мне на душу. Я знаю: я израсходовала свою словесную квоту, как знаю и то, что несчастная квота Кьетана тоже израсходована; но я знаю также, что мир не кончается Кьетаном, я знаю, что могу придать новое значение словам, освободить их от чар, лишить их литургического, ритуального смысла; и тогда земля станет лишь одним из слов, а наша Земля — лишь одной из земель в мире, несомненно, моей, той, что я буду любить как никакую другую, но уже иной, не сентиментальной любовью. И я скажу колдовской язык и пойму, что речь идет о моем крестьянском языке, на котором говорят бык, ветка, щепка, и что-то забьется у меня в груди; а когда слова, освобожденные от чар, слетят с моих губ, то у меня в груди уже ничто не забьется, это будет все равно что сказать телевизор, телефон, ономатопея, металлургия, стрептококк; и речь станет не упражнением души, а деятельностью мозга, и я скажу епископ и не подумаю при этом отец, и скажу земля и ни одна голубка не взмахнет крыльями в моей душе. У меня впереди долгий путь из слов, которые я должна наделить их истинным смыслом, язык, который я должна очистить от его ритуального, литургического значения, и все это за тот короткий отрезок пути, что остался до моего дома. И я предаюсь воспоминаниям, которые то сопротивляются мне, то спешат, то замирают, то падают ускользающими каскадами тончайшего серебра.