Нобелевская премия

Эшбах Андреас

– Зачем ты мне всё это рассказываешь? – спросил я. Ганс-Улоф выпучил глаза.

– Как? Я думал, это ясно. Затем, что я надеюсь на твой совет.

Это было мне более чем ясно. Я только хотел знать, ясно ли это и ему. Мои мысли разом обрели прямо-таки кристальную ясность, как будто взрыв ярости разнёс на куски все ороговения, что наросли поверх моего духа за годы отупляющей тюремной жизни.

– Такого ещё не случалось, чтобы ты просил у меня совета.

– Что, в самом деле?

– В самом деле.

Он поднял брови.

– Ну, может быть. Во всяком случае, в подобной ситуации я еще никогда не оказывался. Я думал, ты лучше

меня ориентируешься в таких делах – как вести себя с такими людьми, с такими… делами…

– Ну да, а я ведь, в конечном счёте, тоже криминальная личность.

– Я хватаюсь за все, что хоть отдалённо похоже на соломинку.

– Ганс-Улоф, я всего лишь взломщик. С похищениями, шантажом и прочими мафиозными штуками я никогда не имел дела.

Он сделал рассерженное движение рукой.

– Взломы, понятно. Но твоё обвинение гласит: промышленный шпионаж. А то, что здесь происходит и во что оказались вовлечены мы с Кристиной, явно не рядовой шантаж. За всем этим кроются конкретные промышленные интересы. Область, в которой никто не ориентируется лучше тебя, – он развёл руками. – У тебя есть контакты, опыт, ты знаешь подоплёку. Скажи мне, что я должен сделать, чтобы спасти Кристину.

Я смотрел на него с удивлением. До этого момента я мог бы спорить на что угодно, что для Ганса-Улофа высшей святыней и незыблемой ценностью является Нобелевская премия. Ему должно быть ясно, что эта афера, если она откроется, нанесёт большой урон авторитету Нобелевской премии, – возможно, непоправимый. То, что он готов смириться с этим ради вызволения Кристины, честно признаться, озадачило меня. Видимо, дочь и впрямь была ему дорога.

– Действительно, есть одно дело, которое тебе по силам, – сказал я.

– Скажи, какое.

– Позаботься о том, чтобы меня выпустили.

Он не смог совладать с собой. Челюсть отпала, глаза расширились, и даже уши как будто задвигались, словно желая увильнуть от звуков, которые пытались в них проникнуть.

– Что-что? – С этим огорошенным лицом он выглядел ещё отвратительнее, чем обычно. – Я, вообще-то, хотел совета, что делать мне.

– То, что необходимо, ты сделать не сможешь. Это должен сделать я.Для этого, по логике, мне надо отсюда выбраться. И ты должен об этом позаботиться.

Он исторгнул какой-то писклявый звук.

– Гуннар, не сходи с ума. Как я могу это устроить? – В его глазах заплясали искры, как будто он был на грани нервного срыва.

Я откинулся на спинку стула, оглянулся удостовериться, что дверь позади меня всё ещё закрыта, и скрестил руки.

– Общество – это заговор верхов против низов. Припоминаешь? Мы не раз об этом говорили. Ты никогда не хотел это признать. Ты всегда упорствовал в своей детской вере, что мир, в основном, в порядке. Разве что встретится кое-где пара-тройка злых людей, которых просто надо образумить. – Я наставил на него указательный палец, словно пику. Я говорил ему это сто раз, но скажу и тысячу, если надо. – Теперь ты узнаёшь на собственной шкуре, что я был прав. Твоя Нобелевская премия – только фасад. Ты не знаешь, как давно ею манипулируют. Я готов спорить, уже очень давно. Твоя испанская профессорша – тоже лишь пешка в предрешённой игре, как и ты. Ты сходил не так, как было задумано, – что ж, для этого у них есть люди, которые выполняют грязную работу. Теперь ты ходишь по струнке. Для них не составит труда вообще выбросить тебя из игры,

если нельзя по-другому. Как они выбросили из игры этого журналиста. Он умер, потому что стал опасен. Он сам тебе это сказал. Всё переплетено снизу доверху, до самых верхних этажей. Скажешь, нет? Ведь это так?

Ганс-Улоф нехотя кивнул.

– Да.

– То-то. Теперь ты это видишь? Веришь мне наконец, что всё так, как я всегда говорил?

Он снова кивнул, скривившись.

– Хорошо, – сказал я. – Но именно поэтому ещё остаётся надежда. Ибо, хочешь ты это признавать или нет, но ты тоже один из тех, кто наверху. Благодаря твоему положению профессора, члена Нобелевского комитета и так далее, ты принадлежишь к ним – не к самому узкому кругу, не к реально власть имущим, но хотя бы к краешку этой области доступ у тебя есть. Ты имеешь влияние, какого нет у рядового человека. В одном месте шепнуть кому-то на ушко, в другом взыскать ответную услугу – и такой пустяк, как досрочное освобождение одного осуждённого, уже не проблема.

– Этого я не могу себе представить. При всём желании. Ты сильно переоцениваешь мои возможности.

– О нет, это ты их недооцениваешь. Поскольку ты ещё никогда не пытался сделать это. А никогда не пытался ты потому, что не хотел признавать, в каком мире мы живём.

Ганс-Улоф открыл рот, снова его закрыл, и так несколько раз. Он был похож на толстую рыбу, хватающую ртом воздух. Потом прохрипел:

– Ты говоришь, сам не зная что… Легко сказать «шепни кому-то на ушко». Кому на ушко? И что я могу шепнуть? Ведь у меня должны быть какие-то аргументы, а?

– Ой, только не прикидывайся! – Несмотря на то, что с ним случилось, он явно все ещё не схватывал правила игры. – А государственный секретарь в министерстве юстиции, например, с которым ты знаком со студенческих лет? Как, бишь, его зовут? Сьёландер? Очень даже ушко, в которое ты мог бы шепнуть. А аргументы? Да какие угодно. Можешь сказать, что твой шурин отсидел уже шесть лет, то есть половину срока. Самое время при хорошем поведении подумать о досрочном освобождении. Или даже о помиловании, почём мне знать.

– Вот только «хорошего поведения» не было.

– Ну, это как сказать.

Ганс-Улоф смотрел перед собой стеклянными глазами.

– Я не могу себе представить, чтобы это сработало.

– Хорошая возможность расширить границы воображения.

– И потом? Что ты сделаешь такого, чего не смог бы я?

Я почувствовал, что моё терпение на исходе.

– Ганс-Улоф, я пытаюсь представить себе, как ты взламываешь замки, спускаешься на верёвке по стене дома или крадёшься с фонариком по тёмным офисам. Но, честно говоря, это превышает силы моего воображения.

Он снова посмотрел на меня со своим идиотским, огорошенным выражением.

– А, вон что. Так это делается.

Совершенно очевидно, что он, хотя уже лет пятнадцать знал, какой профессией я занимаюсь, никогда не задумывался о том, как выглядит практическая деятельность промышленного шпиона.

– Да, – кивнул я. – Так это делается. И, как я понимаю, добавится ещё несколько задач, которые и для меня представляют полную новизну. Например, заставить кого-то говорить под дулом пистолета. Кого-то и убить, если придётся. – Я нагнулся вперёд. – Неужели ты не понимаешь, что я, может статься, козырная карта в твоём рукаве, о которой они не подозревают? Если мы будем действовать достаточно быстро, мы победим в этой игре раньше, чем они поймут, что происходит.