Нобелевская премия
Шрифт:
Я почувствовал, как она напряглась.
– Кольстрем? Так звали директора?
– Да. Руне Кольстрем.
– Руне Кольстрем… А может быть такое, что он написал книгу? О воспитании детей?
Обрывки воспоминаний. Толстая женщина в синем пальто стоит перед дверью дома Кольстрёма и кричит что-то вроде: «Вы в вашей книге так хорошо сказали…»
– Может быть. Но если и написал, вряд ли в ней есть что-то полезное, потому что он ничего не смыслил в воспитании детей. Во всяком случае, в наше время.
– Нет, это,
Я лениво подсчитал:
– Но и не раньше. Кольстрёму сейчас, должно быть, под шестьдесят. Если он ещё жив, если его не убил кто-нибудь из мальчишек, на что я, честно признаться, надеялся.
– Может даже быть, что эта книжка стоит у нас в учительской библиотеке. У нас там скопилось жуткое количество всякой устаревшей дряни. Подарок нашего прежнего директора, и пока он жив, эти книги не выбросишь.
Я сонно хрюкнул.
– Ещё бы. Вы же все такие милые, такие благожелательные, тем более к старому директору, который впарил вам свой мусор.
Биргитта дала мне шлепок по руке. Милый и благожелательный шлепок, естественно, и сказала:
– Я не хочу сейчас никаких ссор, ты слышишь?
– Я слышу, – пробормотал я. – А не заснуть ли нам наконец?
Она просто проигнорировала мой вопрос. Как она игнорировала всё, что ей не нравилось.
– А почему вы вообще тогда попали в детский дом? Разве не было какой-нибудь родни, которая взяла бы вас к себе? Ведь тогда семьи были больше; мне трудно представить, что ни у твоего отца, ни у матери не было родных – сестёр там или братьев…
Она с удивительным упорством боролась за то, чтобы представить мир в виде красивого, надёжного и обжитого места.
– В 1987 году, – сказал я, – органы власти углублённо изучали наше семейное положение по поводу моего первого тюремного заключения, а вскоре после этого – ещё раз по поводу замужества Инги. Так что ты спокойно можешь исходить из того, что мы действительно были одни на белом свете.
Биргитта заворочалась под моей тяжелой рукой. Кажется, в ней проснулась охота посплетничать.
– Знаешь, почему я спрашиваю? Я должна тебе это рассказать. Моя подруга Майя – та самая, что работает в отеле, – ну, они с мужем вчера вечером были у меня в гостях. И она рассказала странную историю, которая случилась у них в отеле в начале недели. А ты должен знать, что она из «жаворонков» и по утрам кипит энергией так, что нет удержу. Что для меня, например, немыслимо. Так вот, она во время завтрака невзначай убрала со стола за постояльцем, который просто отошёл к буфету взять себе еще что-нибудь. А ей потом кто-то из их бригады сказал, что постояльца это сильно рассердило. Сама она даже не заметила ничего.
– Вот как? – сказал я, удивляясь, как тесен мир.
– Да, и в тот же день один человек досрочно съехал из отеля, не взяв назад свои деньги: просто положил на стойку карточку-ключ
Я смотрел в темноту и не торопился с ответом.
– Нет, – сказал я наконец. – Это был не мой родственник.
– Я просто подумала, – пробормотала она и зевнула. По-видимому, вся её словоохотливость иссякла. Её вдруг потянуло ко сну, тогда как я, наоборот, взбодрился. – Могло же быть…
Она заснула у меня на руках. Я пытался вспомнить, когда в последний раз кто-нибудь засыпал у меня на руках, и не мог. Я пялился в ночь и был взвинчен так, будто выпил целый кофейник «эспрессо».
История с завтраком в отеле… Что-то она хотела мне подсказать. Только я не мог сообразить, что именно.
Глава 41
На следующее утро мы долго спали и завтракали поздно. Ночью снова выпал снег, всё было тихо и бело, такое обманчиво приветливое утро воскресенья. Сидеть в тепле, смотреть в окно и считать все заботы пустыми химерами.
Я был странно растерян и не знал, с чего начать день. Вполне возможно, что это последний день моей жизни на свободе, но от этого он не становился проще. Я всё ещё ничтожно мало знал о здании Нобелевского фонда. Другими словами, сегодня вечером мне придётся импровизировать. Вероятность срыва была при этом настолько велика, что дух захватывало.
С другой стороны, что толку беспокоиться об этом? Другого-то выхода не было. Разве что ещё раз взглянуть на здание при свете дня.
Я позвонил Гансу-Улофу и спросил, не было ли известий от Кристины. Не было. От похитителей тоже нет. Голос у него был обречённый и подавленный.
– Этот парень меня беспокоит, – сказал я в ответ на вопросительный взгляд Биргитты, убирая телефон.
– Ты несправедлив к нему, – сказала она. – Ганс-Улоф Андерсон – человек с живым воображением. И совершенно естественно, что страхи у него преувеличены по сравнению с нормальными людьми.
– Ну, тогда я рад, что я такой чурбан, – ответил я. – А то бы я не выдержал.
– Нашёл чему радоваться, – с сарказмом бросила она. Наша утренняя гармония, видимо, уже дала трещину. В следующий момент она вскочила, взглянув на кухонные часы.
– Ах, я же хотела… В одиннадцать! Точно… – И она выбежала. Тут же я услышал, как в гостиной включился телевизор.
Я последовал за ней. Она стояла посреди комнаты, держа в одной руке журнал с телевизионной программой, а в другой пульт, и тут на экране возникло лицо Софии Эрнандес Круз.