Ночь без права сна
Шрифт:
Все вокруг осталось без перемен. Разве только местами выщерблен тротуар; в трещинах и вмятинах на каменных плитах поблескивают лужицы после дождя. Но до чего же все вокруг наполнено дыханием того далекого лета, когда Анна в легком платье, юная и прелестная, провожала его по утрам на работу. Вот здесь, под этим каштаном, они расставались, Анна сворачивала на площадь Рынок за провизией…
Одиссей смахнул со щеки упавшую с дерева дождевую каплю. Щурясь от солнца, взглянул на небо, где остатки облаков отступали в беспорядке, как воины разбитой армии.
— Каждый день дождь, дождь, — развел руками
— На бога ропщете? — сделал страшные глаза Одиссей. — Или забыли: «Тучи часто закрывающие от нас небо и поглощающие лучи щедрого солнца, — это не что иное, как триумфальная колесница господа бога, на которую мы вскоре взойдем и отправимся в торжественный полет над темнотой и туманом…»
— Не забыл, — встрепенулся Остап Мартынчук, вспомнив, как его покойная Мирося вычитала то ли в библии, то ли в какой другой книге о святых про триумфальную колесницу господа бога. И как верила, как ждала этого полета! День за днем проходил в изнурительной работе и заботах. Во всех житейских передрягах она утешала себя: так угодно богу, все трудности земной жизни — это испытание, ниспосланное человеку свыше, дабы тот принял и со смирением превозмог бездонную меру страдания. Чем горше они, эти страдания, на земле, тем больше радостей на небесах. Мирося не возроптала на бога даже после страшной смерти отца и ее двух младших братьев во время обвала в озокеритной шахте.
Обезумев от горя, она только исступленно молила того, кто «все видит, все знает», спасти души погибших, дабы пасть адова не поглотила их.
Цепко держалась Мирося за то единственное богатство, которое есть у бедняка и на которое не льстятся богачи, не отнимают, — веру в загробную жизнь.
Остап Мартынчук и Одиссей прошли тенистую аллею на холме — место былых городских укреплений. Среди разросшихся деревьев, надвинув, как шапку, черную крышу, скрывалась Пороховая башня — остаток львовской крепости.
По широкой каменной лестнице они спустились к Успенской церкви. Она вся из серого тесаного камня, с могучей многоэтажной звонницей без портала и фасада. Лишь маленькая, еле заметная дверь ведет с улицы внутрь храма.
Одиссей вспомнил… Анна, влюбленная а седую старину Львова, где-то прочла (весь вечер рассказывала ему), что в 1707 году, январским утром, в этой церкви на служении присутствовал Петр I с гетманом Мазепой. Царь приехал во Львов из Жолквы, где стоял его лагерь. После служения царь щедро одарил Успенское братство и поощрял братчиков твердо держаться православной веры…
В ста шагах от Успенской церкви высится роскошный Доминиканский костел. Из широко распахнутых дверей храма в могучих аккордах органа торжественно разливается вокруг «Аве Мария», словно в память о том воскресном утре, когда Ярослав и Анна ради любопытства зашли в этот костел, поразивший их своей пышностью. Церковные хоры скорее походили на театральные ложи. Хрустальные люстры… Разукрашенные и расцвеченные фигуры святых, то театрально прижимающие руки к сердцу, то радостно отверзающие объятия, совсем не создавали обстановку для покаянной молитвы.
Даже монахи-доминиканцы в длинной белой одежде, перехваченной красной лентой пояса, в мерцании восковых свечей казались персонажами какого-то
Одиссей не без иронии мысленно повторил слова Остапа Мартынчука: «Анна венчалась с молодым, видно, очень богатым шляхтичем…» Если «очень богатым», то почему бракосочетание состоялось не здесь, где сверкает золото, собирается вся шляхетская знать, а в старом и невзрачном костеле Марии Снежной, ко всему еще близ рынка, где торгуют птицей…
Помнится, незадолго до его ареста как-то за ужином обеспокоенная Анна сказала, что Гжибовская просит их подыскать другую квартиру. Эта заядлая католичка заявила: «Ваш муж, пани Анна, даже по воскресеньям не бывает в костеле, не исповедуется. Его поведение — вызов святой церкви. О святая Мария, я беспрестанно дрожу от страха, как бы не навлечь на себя гнев божий…».
И Одиссей мысленно спрашивал себя: «Так могла ли эта святоша, не боясь кары божьей, пойти на обман? Могла ли решиться на такое кощунство — нанести убийственный удар в самое сердце человеку, не причинившему ей никакого зла? Конечно, он не ходил на исповеди, был безбожником. Но разве сам Христос не завещал: «Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас?» И Одиссей засмеялся. Ему припомнились гнуснейшие бесстыдства и чудовищные злодеяния, совершенные посредниками между людьми и богом: папами, кардиналами, архиепископами, без помощи которых якобы никто из мирян не сможет «спасти свою душу».
Одиссей и Мартынчук свернули в небольшую узкую улочку, зажатую между домами, с лавчонками, торгующими ситцем, овощами, игрушками и сластями, гробами и бумажными цветами. Пройдя через шумный рынок, по каменным ступенькам они поднялись на невысокий холм, миновали высеченную из камня фигуру девы Марии и вошли в костел.
После яркого дневного света они с минуту постояли, привыкая к царящему здесь полумраку. Разглядев неподалеку служителя костела, Мартынчук попросил проводить их к викарию.
В молчании служитель завел их в небольшую комнату, где в черном, инкрустированном бронзой кресле покоился благообразный человек с огромным носом. Он вкрадчиво спросил, что угодно пришельцам.
Одиссей волнуясь заговорил:
— Двадцать три года тому назад… я выехал отсюда. Во Львове осталась моя жена урожденная пани Анна Домбровская… Вскоре я получил письмо, из которого узнал, что моя жена и ее мать трагически погибли. Но люди говорят, будто именно тогда, когда я получил это ужасное известие, в марте 1877 года, моя жена венчалась с другим…
— Венчалась в нашем костеле? — лишь на миг правая бровь викария совсем по-светски высокомерно подскочила вверх.
— Да, — тяжело выдохнул Одиссей.
Викарий попросил служителя принести книги с записями, а посетителям указал на венские стулья, приглашая присесть.
Служитель, страдающий одышкой, долго рылся в шкафу, наконец, вынув две книги наподобие старинных геральдических фолиантов [21] , осторожно положил на секретер перед викарием.
21
Толстые книги, в которых истолковывались гербы.