Ночь без права сна
Шрифт:
Остап Мартынчук поймал на себе пристальный взгляд Одиссея и тоже подумал: «Узнать почти невозможно. Но глаза… Глаза не изменились: как и когда-то, в самую душу глядят. Годы щедро припорошили инеем его голову. Совсем поседел…»
— Если не побрезгуете, то можете воспользоваться гостеприимством простого дворника. Га? — с хитринкой в голосе спросил гостя Мартынчук и взял из рук Одиссея шляпу, дождевик и саквояж.
Одиссей улыбался и молчал.
— Ярослав, дорогой… — голос Остапа Мартынчука дрогнул, губы задрожали.
— Не ждали? — Одиссей обнял и крепко поцеловал
— А мы тебя давно похоронили, — усаживая гостя на стул и вытирая кулаком слезы, взволнованно говорил старик. — Прошел слух, будто… Ну, в газете было… что в варшавской цитадели тебя повесили. Одна моя Мирося не верила. Всегда молилась за тебя: «Есть бог на небесах, он все видит, он не даст погибнуть доброму человеку». До ссор доходило. Я ей, бывало, говорю: «Дура ты, дура! Твой бог либо слеп, либо богачи его подкупили. Даже ребенку видно, что бог всегда на их стороне». А Мирося вся так и задрожит: «Побойся всевышнего, ты что мелешь?!» Но теперь, — глаза Мартынчука по-мальчишески блеснули, — теперь, когда вижу тебя живым, здоровым, говорю с тобой, я готов стать верующим!
У Одиссея растаял наконец ледок настороженности, с которым шел сюда.
Остап Мартынчук, надев фартук, словно заправская кухарка, быстро сварил кофе, нарезал хлеб и, лукаво подмигнув Одиссею, снял с подоконника бутыль с вишневкой. Наполняя граненые стаканы, он топом заговорщика признался:
— Невестка на зиму припасла, а я, грешным делом, нет-нет, да и прикладываюсь.
Они рассмеялись.
— Гнатка моего помнишь? В тюрьме он…
— За что?
— Во время забастовки полицаи обласкал его дубинкой по спине. А Гнатко как размахнется да как даст полицаю в рожу, так тот и залился кровью. Ну, тут сразу пришили выступление против власти, вот и…
— На сколько?
— Два месяца получил. Жду, не сегодня-завтра выпустят. А тебя, братику, так же Ярославом Ясинским кличут или теперь по-иному? — вдруг, понизив голос, спросил Остап Мартынчук.
В этом вопросе не было ничего неожиданного. Однако Одиссей ответил не сразу. Допил кофе, отодвинул чашку, закурил сигарету. И, будто взвесив что-то, сказал:
— Как известно, удаль молодецкая из одной только могилы не выносит, а из огня, из воды всегда вынесет. Ярослава Ясинского повесили. И пусть никто не знает, что он воскрес. Надо ли, чтобы закоренелые безбожники вдруг уверовали в чудеса? — улыбнулся он своей последней фразе.
— Око видит далеко, а мысль еще дальше, — одобрительно сказал Мартынчук. — Верно решил: мертвого с кладбища не возвращают.
— Остап Мартынчук был человеком честной души…
— Он таким и остался, братику, — и хотя в голосе Остапа прозвучала обида, он положил Одиссею на плечо сухую жилистую руку и сказал: — Не сомневайся.
— Так вот, по паспорту я теперь Кузьма Гай, сын Захара.
— Узнать тебя нелегко… Шутка ли сказать — двадцать три года!
— Да, много воды утекло, — в раздумье проронил Одиссей и умолк.
— Когда тебя забрали, сразу же арестовали Ивана Франко, да и других похватали. Сколько шуму наделали газеты! Громкий был процесс. Засудили их, кинули в тюрьмы, думали, запугают,
Старик нашел на этажерке книгу, быстро перелистал страницы и, подойдя к гостю, указал:
— Вот тут читай…
Одиссей взял из рук Остапа Мартынчука книгу и тихо прочел:
Ты, братец, любишь Русь, Как любишь хлеб и сало,— Я ж лаю день и ночь, Чтоб сном не засыпала… Ведь твой патриотизм — Одежда показная, А мои — тяжелый труд, Горячка вековая. Ты любишь в ней господ Блистанье да сверканье.— Меня ж гнетет ее Извечное страданье…— Метко, га? — горячо блеснули из-под седых бровей глаза Остапа Мартынчука.
И он принялся рассказывать, через какие издевательства прошел Иван Франко.
Да, Одиссей это знал. Конечно, «добрейший» цесарь не изгнал писателя из страны — как можно?! В Австро-Венгрии — конституция! Хоть все понимают, что она — перчатки на когтях монархии. Только эти перчатки такие, что не мешают хищнику впиваться в свою жертву. Писателя трижды бросали в тюрьму, гоняли по этапу, бойкотировали, сплетни разные о нем распускали. Ведь не даром в народе говорят, что ложь и клевета — все равно что угли — не обожгут, так замарают.
— Народ хотел выбрать Ивана Франко своим послом в галицкий сейм и австрийский парламент. Да где там! — махнул рукой Остап Мартынчук. — Всякий раз власти что-нибудь подстраивали: и в парод стреляли, и невинных люден в тюрьму бросали.
— Известно, молния не в коряги ударяет, а в самые высокие деревья. К счастью, перо Ивана Франко осталось острым, — раздумчиво проговорил Одиссей, вспоминая о сильном юноше с высоким лбом, серыми горячими глазами и энергично очерченным подбородком. Еще тогда, много лет назад, Ярослав восторгался его ярким талантом.
— К Франко молодела», как пчелы к цветку, слетается. Мой Гнатко частенько туда заглядывает. Книги ему Франко дает. Как-то газету «Искра» Гнатко принес. Там прямо, без утайки писалось, что едут в Россию от «Искры» агенты, которые будут…
— Так вы уже читали статью Ленина «С чего начать?»
— Эгеж. А Иван Франко хлопцам верно сказал, что от того, какой строй будет на Украине, во многом зависит и наша судьба. А ты, если не секрет, прибыл из России? — тихо спросил Остап.