Ночь - царство кота

Тарнорудер Александр

Кряхтя Юсенеб поднялся на ноги и отправился вниз, в царские покои, которые разделил с ним Хори.

16

Из посольства домой Катерина возвращалась на остановленном тут же, на Ордынке, случайной машине. На всякий случай, как научил ее все тот же тип из посольства, она вошла сначала в соседний дом, пристроившись за каким-то дедом, долго тыкавшим в клавиши кодового замка в подъезде, в котором жила школьная подруга Катерины. Если спросят, то можно сказать, что к ней в гости собралась, потом, убедившись, что «хвоста» таки нет, а водитель уехал, прошмыгнула в собственный подъезд.

С порога, несмотря на светлое еще время суток и почтенный для девушки возраст, ей закатили жуткую истерику, что, мол, надо звонить, а в такой день — и вовсе шляться по Москве небезопасно, и в своих Израилях может, вы и взрослые, а тут вообще-то

еще дети, и жизни не знаете. Сил возражать у Катерины не было, да и запал родительский довольно скоро иссяк, и кончилось все, конечно, объятиями и слезами. А после, в постели, все той же самой — девичьей, кажущейся теперь, после нормальных израильских матрасов, чертовски жесткой и неудобной, куда Катерина забралась при первой возможности, вновь навалился страх. И не страх даже, а так знакомое маленькой девочке Вике, а после давно забытое взрослой Катериной ощущение беспомощности перед огромной оголтелой махиной, которая тебя несет, частью которой ты являешься, которую ненавидишь, боишься, презираешь, но и не можешь ни сломать, ни увернуться, ни плыть против течения.

Самое первое детское воспоминание — деревянные прутья манежа и прутья кроватки, за которые невозможно вырваться, как за тюремные решетки. Чтобы не досаждала, не сдернула чего на пол, не сунула пальцы в розетку. Помнятся родительские склоненные головы: «СПИТ, НАКОНЕЦ, — ИЛИ НЕ СПИТ, ПЛУТОВКА МАЛАЯ?» Потом, уже на даче, грунтовая тропинка, пересеченная змеящимися, ставящими подножки корнями, идущая вдоль нескончаемой, поросшей ужасно жгучей крапивой крутой канавы, полной еловых шишек, до которых невозможно достать то ли из-за крапивы, то ли из-за накрепко притороченного, как у собаки, поводка с бубенцами, за который дергают, стоит лишь сделать шаг в сторону: «НУ, КУДА ТЕБЯ НЕСЕТ, ГОРЕ ТЫ МОЕ!» И совсем жуткое: в больнице, где вырезали гланды, кресло, к которому наглухо приторочены руки-ноги, чтобы не трепыхалась, не мешала операции под местным наркозом, когда все видишь, но не можешь ни двинуться, ни закричать, и голову тоже прикрутили к подголовнику, а изо рта торчат гадкие тошнотворные железки, и хочется просто сглотнуть, но какая-то стервозная тетя кричит: «НЕ ЕШЬ ИНСТРУМЕНТ!!» Детский сад, где надо спать после обеда, а если не делаешь вид, что спишь, то нервная дурная девка выдергивает из кровати, срывает пижаму, и ставит на всеобщее обозрение на холоднющее окно, к которому прижимаешься как к родному, чтобы не упасть с двухметровой высоты, кажущейся пропастью: «ПОСМЕЙ ЕЩЕ НЕ СПАТЬ, ИНТЕЛЛИГЕНТСКОЕ ОТРОДЬЕ!» Заваленный строительным мусором двор с огромной замерзшей лужей, воспиталки, сидящие в тепле, выгнавшие детей на улицу, чтобы спокойно выкурить вонючую папироску, старшие семилетние бугаи, кидающиеся ледышками, загоняющие девчонок на тонкий, прогибающийся трескучий лед, по которому можно перебежать и схватиться за бетонный забор, куда не долетают ледяные снаряды и не достает малолетняя, но тяжеленькая, сама боящаяся провалиться под лед шпана, а потом затрещины от воспиталок, которым наябедничали те же пацаны: «КУДА ПРЕТЕСЬ, ВРАЖЬЯ СИЛА, ПРОВАЛИТЕСЬ НА ХЕР, А МЫ ОТВЕЧАЙ!» Школа, в которой просто ничего нельзя, декабрьская колючая утренняя темнота, перетекающая в псиную кислую вонь раздевалки, осточертевшие мешки со сменной обувью, которые все же, на худой конец, превращаются в неплохое оружие, стеклянная дура с кубками на входе «БОРИТЕСЬ ЗА ЧЕСТЬ ШКОЛЫ!», и совершенно непонятно, кто такой, этот Бори-тесть, которому, вместо генкиной башки, досталось вдребезги все тем же мешком с валенками, чего, по счастью и по раннему времени, не видел никто из училок. Леденящий душу, впервые услышанный, но сразу понятый, как родной, истошный генкин крик «АТА-А-А-С!!!», а после дрожащая гордость от завистливо восторженного мальчишечьего шепота за спиной: «Смотри — вот эта смылась по атасу, когда шифоньер с медалями поломала!» В актовом зале, где загоняли в октябрята, в пионеры, в комсомол: «ЗА НАШЕ СЧАСТЛИВОЕ ДЕТСТВО — СПАСИБО РОДНАЯ СТРАНА», а так сплошная тюрьма.

Катерина разрыдалась, отчаянно, в голос, благо огромная пуховая подушка и толстенная, «сталинская», кладка дома гасили все звуки. Разрыдалась без всякой оглядки и стеснения, от бессилия, от проклятого «дежа вю», которого так боялась. Просто счастье, что Мишки нет, в который раз подумала она. Страшно захотелось позвонить Артему, услышать родной голос, поплакаться в жилетку, но, конечно, не могла она, так вот, с переляку, Темку до смерти напугать, благо он сам, наслушавшись израильских новостей, позвонил пока ее не было, разговаривал с отцом, который, как всегда, петушился и все проблемы отметал с порога. От мысли об Артеме Катерине полегчало, перестало свербить в носу,

в комнате, казалось, посветлело, глухо шуршащая карусель бликов на стене от несущихся по Ленинскому проспекту машин убаюкала, как когда-то в детстве, превратилась в веселую чехарду солнечных бликов на незнакомой реке, легкую качку странного корабля с забавным, как из мультиков, зеленым дракончиком со стрекозиными крыльями на парусе. Захлестнуло детское незамутненное ощущение свободы и праздника, как когда-то на даче, первого августа скрытно от взрослых, с карманами, полными картошки, убежав на весь день в лес, (ночью-то все-таки боялись) со щенячьим восторгом до полного изнеможения праздновали День Лешего, то есть бесились, как могли, а потом, по возвращении, всем крепко доставалось, но через год все неизменно повторялось.

17

Нинетис, в дорогой одежде, украшенная тяжелыми золотыми браслетами и ожерельями, возлежала на мягком невысоком ложе, установленном в тени полога на палубе, и разглядывала реку. Перед ней стояли кувшин с водой и чаша с фруктами. Рядом, на солнце, стояла рабыня, терпеливо ждущая распоряжений. Шум стоял неимоверный — река была запружена фелюками и кораблями самых разных форм и размеров, но их корабль выделялся и величиной, и богатством резьбы и украшений. Ветра не было, и корабль медленно дрейфовал вниз по течению вместе со своими менее родовитыми соседями, поскольку гребцы не смогли бы опустить на воду весла из-за тесноты. Казалось, окружающие стремятся произвести как можно больше шума и треска: дудки, трещотки, свистки, барабаны, странные устройства, которым и названия-то не подобрать — все шло в дело. Сестры, разодетые так же, как и она, подскочили со смехом, подхватили под руки, закружили в бешеном веселом танце.

— Ты что, сестрица, скучаешь? В семнадцать лет самое время о женихе подумать, тебе вон повезло — праздник как на заказ, а на нас, старух, уже и не смотрит никто, одна и надежда, что племянницы Фараона.

— Точно, Нинетис, — подхватила вторая, — будешь сидеть в стороне и стесняться — время-то и пройдет.

— Оставьте ее, — вступился Хори, — не хочет, так нечего и заставлять.

— Тебе, Хори, хорошо так говорить, ты кого только пальцем поманишь — сама к тебе прибежит, правда, Абана?

— Майатис, ты еще так молода, а уже сейчас в трауре — танцуй, радуйся; да стоит мне только моргнуть — любой будет твой, только, чур, с Абаной не делить. А за Нинетис вы не беспокойтесь — нет того, кто перед ее красотой устоит.

— Не надо так, — Нинетис прильнула к Хори, — они же не виноваты, что похожи на Ахмеса, а матери я совсем не помню — все говорят, что она была красавица.

— Отец говорит, что ты — вылитая мать, а если так, то никто с ней не мог сравнится!

— Сестры не могут тебе простить, что ты отнял у них мать. Они говорят, что если бы отец не настоял, вся наша жизнь пошла бы иначе, Фараон приблизил бы свою дочь, и мы бы жили в Бубастисе, во дворце Фараона, а не на краю света.

Нинетис прижалась сильнее и почувствовала, как Хори напрягся, как непроизвольно шевельнулось его мужское отличие, как он дернулся, застеснялся самого себя и попытался отстраниться от нее, но очень осторожно, чтобы не оттолкнуть. Нинетис отпустила брата и сделала вид, что ничего не заметила.

— Ох, Нинетис, — Хори преодолел свое возбуждение, — ты слишком добра ко всем, совсем как наша мать.

— Можно подумать, ты видел Бактре, — Нинетис кисло усмехнулась, — если на то пошло, то это я ее видела, хоть и совсем не помню.

— Ты очень на нее похожа — так говорит Юсенеб.

— Этот надменный старый раб… что только ты в нем нашел?

— Долго рассказывать, но ты его узнаешь по-настоящему, поверь мне. Дело даже не в этом: ты не желаешь видеть в людях зла, а ведь сестры ТЕБЯ ненавидят. Да и отец старается не замечать, то ли ты слишком напоминаешь Бактре, то ли разочарование было столь сильно. Вместо тебя должен был родиться я, а когда все-таки появилась ты, третья дочь, то Ахмеса выставили на посмешище: что за правитель — наследника сделать не смог. Сестер он с рождения не замечает, а на тебя, особенно в последнее время, просто смотреть не может — так ты похожа на Бактре. Абана с Майати этим только и пользуются — неужели тебе все равно?

— Ну, может, они не такие красивые, но они нам сестры.

— Нинетис, я не пророк, но могу предсказать тебе будущее. Стоит Осоркону лишь взглянуть на тебя, как ты займешь в его сердце место умершей младшей дочери, которую он сам отправил с глаз долой, тогда как оставшиеся дети мечтают лишь о его смерти. Он осыплет тебя почестями и подарками, и тебя возненавидит вся столичная знать, которая если о чем и думает, то только о власти.

— А ты не мечтаешь о власти?

— Я — это совсем другое дело!