Ночь и день

Вулф Вирджиния

– Смотрите, Салли, – сказала она. – С этих писем нужно снять копии. Эти я не просматривала. К вопросу новой переписи следует подойти очень серьезно. А я сейчас иду домой. Спокойной ночи, мистер Клактон; спокойной ночи, Салли.

– Нам очень повезло с секретаршей, мистер Клактон, – сказала миссис Сил, положив руку на стопку бумаг, когда дверь за Мэри закрылась.

Мистер Клактон тоже был приятно удивлен поведением Мэри. Он даже подумал, что когда-нибудь придется сказать ей: в одной конторе двум хозяевам не бывать, – но она способная, чрезвычайно способная, и водит знакомство с очень умными молодыми людьми. Несомненно, это они подсказали ей некоторые новые идеи.

Он согласился с миссис Сил, но, бросив взгляд на часы, показывавшие только половину шестого, заметил:

– Если бы она относилась к работе серьезно… однако это как раз то, чего многие ваши ученые юные леди не делают.

С этими словами он прошествовал в свой кабинет, а миссис Сил, после минутного колебания, поспешила вернуться к работе.

Глава XXI

Мэри дошла до ближайшей станции и на удивление быстро добралась до дома, поездка заняла ровно

столько времени, чтобы осмысленно прочесть свежие мировые новости по версии «Вестминстерской газеты» [65] . А переступив порог своей квартиры, через пару минут уже была готова к новым вечерним подвигам. Она отперла ящик конторки и извлекла оттуда рукопись в несколько страниц, на которой четким почерком было написано: «Некоторые аспекты демократического государства». Часть аспектов была вымарана прямо посреди неоконченной фразы, словно автора в этот момент прервали или же он, занеся перо над бумагой, вдруг усомнился в полезности своего труда. Ах да, как раз в эту минуту пришел Ральф. Сильно исчеркав этот лист, она взяла новый и начала довольно бодро излагать общие взгляды на структуру человеческого общества, и это получалось у нее куда лучше, чем обычно. Ральф как-то сказал, что она плохо излагает свои мысли на бумаге: то и дело правит, одно вычеркнет, другое добавит, – но все это в прошлом, и с этой мыслью она продолжила работу, почти не думая над словами, записывая все, что приходило в голову, и в результате довольно быстро набросала полстраницы общих фраз, после чего можно было со спокойной совестью передохнуть. И как только ее рука замерла над строчками, мысли тоже замерли, и она вся превратилась в слух. Под окнами внизу что-то выкрикивал мальчишка-газетчик, омнибус затормозил и снова пустился в путь, нагруженный очередной ношей, все звуки были чуть приглушенными – наверное, с тех пор как она вернулась домой, на город опустился туман, но это, конечно, если считать, что туман может гасить звуки, в чем она в данный момент не была уверена. Такие вещи обычно Ральф знает. Так или иначе, это ее не касается, и она уже обмакнула перо в чернила, как вдруг уловила новый звук: кто-то поднимался по гулкой каменной лестнице. Вот этот кто-то миновал квартиру мистера Чиппена, потом мистера Гибсона и мистера Тернера – значит, к ней. Почтальон, прачка, реклама, счета – она перебрала все вероятные варианты, но тут же их отмела. Шаги замедлились, как бывает в конце крутого лестничного марша, – Мэри вслушивалась в эти звуки, ощущая, как ее все сильнее охватывает необычное волнение. Она оперлась о стол, стук сердца гулкими толчками отдавался во всем теле – но ведь не подобает благовоспитанной женщине доводить себя до такого нервозного состояния. Дикие фантазии полезли ей в голову. Она тут одна, под самой крышей дома, а незнакомец все ближе и ближе – куда бежать? Некуда бежать. Она даже не знает, как выбраться на крышу, – может, вон тот прямоугольник на потолке и есть люк? А если и выберется, дальше-то что? До спасительного тротуара футов шестьдесят высоты, если не больше. Тем не менее Мэри никуда не побежала, а когда в дверь постучали, сразу же встала и пошла открывать. Из полумрака надвинулась темная высокая фигура, было в ней что-то мрачное, зловещее…

– Чего вам угодно? – спросила Мэри, в тусклом коридорном свете не разглядев лица.

– Мэри? Это я, Кэтрин Хилбери!

Она тотчас опомнилась, взяла себя в руки, и даже немного перестаралась, потому что приветствовала гостью подчеркнуто холодно, словно в отместку за то, что та доставила ей столько напрасных волнений. Затем переставила лампу с зеленым абажуром на другой стол и прикрыла «Некоторые аспекты демократического государства» листом промокательной бумаги.

«И когда же они оставят меня в покое?!» – подумала она, мысленно объединяя Кэтрин и Ральфа, словно они пытались отнять у нее даже этот час уединенных занятий, даже последнюю слабую защиту от ужасного враждебного мира. И, разглаживая промокашку поверх рукописи, она приготовилась дать отпор Кэтрин, присутствие которой не просто подавляло ее – в нем была скрытая угроза.

– Вы работаете? – осторожно поинтересовалась Кэтрин, догадавшись, что она здесь не самая желанная гостья.

– Да так, ничего особо важного, – ответила Мэри. Она придвинула к камину свои лучшие кресла и, взяв кочергу, пошевелила угли.

– Не знала, что вам приходится работать по вечерам, – заметила Кэтрин как бы мимоходом, впрочем, она действительно думала о другом.

После полудня они с матушкой ездили по гостям, а между визитами миссис Хилбери рыскала по магазинам, делая приятные закупки: бювары, наволочки для думочек и прочее, под удобным предлогом, что надо же кому-нибудь позаботиться об убранстве дома для молодых. У Кэтрин было такое чувство, будто ее снаряжают в дальний поход. В конце концов она покинула матушку – она обещала Родни, что заглянет к нему на ужин. Но Родни ждал ее только к семи вечера, и впереди у нее уйма времени, можно даже при желании пройтись пешком от Бонд-стрит до Темпла. Мелькание лиц в толпе навевало уныние, которое еще усугубляла перспектива весь ближайший вечер смотреть на Родни. Они снова друзья – даже больше, чем прежде, во всяком случае, так ей казалось. Его страсть обнаружила много такого, чего она никогда в нем не замечала: силу, преданность, чуткость. Она помнила об этом, но смотрела на лица прохожих и невольно думала: они все так похожи и при этом так далеки друг от друга, и все до единого, как и она сама, ровно ничего не чувствуют; даже самых близких, казалось ей, разделяют огромные расстояния, и хуже такой близости нет ничего. Потому что, Боже мой, думала она, глядя на витрину табачной лавки, ведь я к этим людям ровно ничего не испытываю, и к Уильяму тоже, но ведь все уверяют: это самое главное, а я не понимаю, что они имеют в виду.

В отчаянии она глядела на лоснящиеся курительные трубки и думала, как быть: идти дальше по Стрэнду или по набережной? Не такой простой вопрос, как может показаться на первый взгляд, поскольку относится он не столько к разным

улицам, сколько к разным умонастроениям. Если она продолжит прогулку по Стрэнду, то сможет подумать о планах на будущее или заняться решением какой-нибудь математической задачи, а если вдоль реки – в голову опять полезут всякие фантазии, ничего общего не имеющие с реальностью: волшебный лес, волны, набегающие на песчаный берег, блаженное одиночество под пологом листвы и благородный герой. Но нет, нет! Тысячу раз нет! Так не годится, как-то неловко сейчас об этом думать, лучше она подумает о чем-нибудь другом, ах как жаль, что она сейчас не в настроении… Затем она вспомнила о Мэри, и мысль эта придала ей уверенности, хотя и окрашенной грустью, как будто триумф Ральфа и Мэри доказывал, что причину ее поражения следует искать в ней самой, а не в превратностях жизни. Смутное предположение, что встреча с Мэри, которой она бесспорно доверяла, сможет ей как-то помочь, навело ее на мысль: а не навестить ли ее сейчас; и действительно, раз она ей симпатизирует, наверно, и Мэри к ней хорошо относится. После минутного колебания она решила, хотя редко действовала по наитию, так и поступить на сей раз, а потому свернула в переулок и отыскала дверь Мэри. Однако встреча ее обескуражила: Мэри не обрадовалась ее приходу, не изъявила готовности помочь, отчего Кэтрин сразу же расхотелось с ней откровенничать. Ее даже позабавило, что она могла обмануться в своих ожиданиях, и она сидела, небрежно помахивая перчатками, будто заглянула просто так и через пару минут уйдет. А пока эти минуты еще не истекли, можно поинтересоваться, как продвигается билль об избирательном праве, или поделиться собственным, не лишенным резонов, видением ситуации. Но видимо, было что-то такое в ее голосе или в самих высказываниях, а может, во взмахе перчаток – что-то обидное для мисс Датчет, потому что в поведении хозяйки вдруг стала заметна резкость и даже неприязнь. Ей казалось, Кэтрин не понимает до конца важность задачи, а берется рассуждать о ней с таким видом, как будто она сама, а не Мэри принесла на этот алтарь столько жертв. Наконец помахивание перчатками прекратилось, и через десять минут Кэтрин дала хозяйке понять, что собирается уходить. Но почему-то у Мэри вдруг возникло желание – в этот вечер она все ощущала особенно отчетливо, – не отпускать Кэтрин вот так, не дать ей уйти и затеряться в беззаботном, счастливом мире безответственных индивидов. Надо хотя бы дать ей понять – дать ей почувствовать.

– Вообще, не понимаю, – сказал она, словно Кэтрин бросила ей серьезный упрек, – как можно не видеть того, что происходит, и оставаться в стороне!

– А что происходит?

Мэри торжествующе поджала губы: теперь Кэтрин в ее власти, теперь, если захочет, она обрушит на ее голову груду неопровержимых фактов, показывающих исключительную особенность ситуации и неизвестных непосвященным, простым, циничным обывателям, наблюдающим со стороны. Но пока не решалась. Как всегда в беседе с Кэтрин, она не могла выбрать линию поведения, ощущения были самые разные и подчас диаметрально противоположные – так стрелы чувств пробивают оболочку характера, казалось бы надежно отгораживающую нас от наших ближних. Как она холодна и надменна! И все же не только ее слова, но, возможно, даже голос, выражение лица, отношение к собеседнику давали возможность предположить, что за этой светской оболочкой скрывается нежная, ранимая душа, а за ее мыслями и поступками стоят искренние, свежие чувства, придающие ее манерам неповторимую мягкость. Доводы и фразы мистера Клактона разбивались об эту броню.

– Вот выйдете замуж, и у вас будет много других забот, – сказала она без всякой видимой связи, несколько покровительственным тоном.

Кэтрин не стоит знать, она не расскажет ей о том, что познала сама ценой жестоких потерь. Нет. Пусть Кэтрин будет счастлива, пусть остается в блаженном неведении, Мэри не поделится с ней своим знанием о холодном, отстраненном, внеличностном существовании. При воспоминании об утреннем отречении ей стало совестно и захотелось еще раз вернуться в то возвышенное состояние, где нет никаких мук. Нужно получше следить за собой, если она не хочет снова стать обычным человеком, желания которого вступают в противоречие с желаниями других. Она пожалела о своей резкости.

Кэтрин все же собралась уйти, надела перчатку и огляделась вокруг, явно подыскивая какую-нибудь банальную фразу в завершение беседы. Нет ли здесь достойной внимания картины, настенных часов или комода, чтобы можно было свернуть на нейтральную тему и мирно закончить этот неприятный разговор? В углу лампа с зеленым абажуром бросала мягкий свет на книги, ручки и писчую бумагу. И при виде этого уютного уголка ей в голову пришла новая мысль: в такой обстановке вполне можно почувствовать себя свободной, здесь можно работать – можно жить собственной жизнью.

– Мне кажется, вам очень повезло, – заметила она. – Я вам завидую: живете одна, можете делать что хотите…

«И с женихом у вас удивительные, высокие отношения, без всяких торжественных объявлений и обручальных колец», – мысленно добавила она.

У Мэри от удивления вытянулось лицо: чему тут можно позавидовать? Ведь судя по всему, Кэтрин говорит искренне.

– Мне кажется, у вас нет никаких причин завидовать мне, – сказала она.

– Вероятно, людям вообще свойственно завидовать, – ответила Кэтрин туманно.

– Да, но у вас есть все, о чем можно только мечтать.

Кэтрин промолчала. Странно притихшая, она не сводила глаз с камина, от ее прежней самоуверенности не осталось и следа. Тон Мэри уже не казался ей враждебным, и она забыла, что собиралась немедленно уйти.

– Наверное, – сказала она после долгой паузы. – И все же иногда мне кажется… – и снова умолкла, подыскивая нужные слова. – Вот как на днях в подземке, – продолжила она, улыбнувшись. – Что заставляет этих людей идти в одну сторону, а не в другую? Не любовь, не разум, а, должно быть, некая идея. Кто знает, Мэри, может, наши чувства – отголосок некой идеи? А может, и нет никаких чувств – вообще нет… – Последнюю фразу она произнесла с горькой усмешкой, и вопрос, который она даже не сформулировала толком, был явно адресован не Мэри и вообще никому конкретно.