Ночь, которая никогда не наступит

Потоцкая Мария

На часах было начало одиннадцатого, результаты голосования уже должны были выложить. В порыве нежности к Одри я решила проверить её первой. Рядом с её именем в списках жильцов этого дома стоял «плюс», всё было в порядке. Я всегда боялась узнать плохую новость про кого-то о результате Дня Любви, находясь с этим человеком в одной комнате. Поэтому я была рада за Одри даже больше обычного. О ней стоило беспокоиться, потому что полной уверенности в Клубе Взаимопомощи не было, несмотря на его хорошую репутацию.

Больше всего я боялась за маму. Моя бабушка, казалось, её ненавидела, она всегда вела себя подчеркнуто пренебрежительно при общении с ней. Бабушка говорила папе, что он должен вернуть эту девицу в дебри, из которых он

её привёл. Ещё она любила повторять, что если бы не моя мама, её сын бы вырос приличным человеком. Но я думала, это не правда. Бабушка была востребованным ученым, доктором наук по биологии, и когда у неё появился сын, она не тратила достаточно времени на его воспитание. Папа говорил, будто его мать считала, что дети, как цветы, растут сами, если их вовремя кормить. Лишь когда родилась я, бабушка решила пересмотреть свои взгляды на воспитание. Папа тогда едва стал совершеннолетним, а маме было и того меньше. Бабушка так и не смерилась с её появлением в их жизни, несколько раз она даже пыталась выгнать мою маму, несмотря на то, что у неё уже была я. Мама была исключена из семейной жизни и даже не участвовала в нашей круговой поруке при голосовании. Правда, мама говорила, что это был её выбор. Она отдавала голоса лишь за нас с папой, как и мы за неё. То, что осталось, она делила между своими друзьями, большинство из которых казались мне странными, про некоторых это подтверждала медицинская документация.

Я открыла списки нашего района, и когда я дошла до страницы с нашей фамилией, у меня помутнело в глазах. Я знала, мы должны быть где-то на последних строчках, и я видела в этом месте красную точку. Это был грустный смайлик, обозначающий, что человек не набрал десять голосов. Мои отношения с мамой были странными, но они не исключали любовь. Я приблизилась к экрану, надеясь, что это просто другой человек, который недалеко от неё в списках. Это оказалась я.

Сначала я несколько раз перепроверила, моё ли это имя, я даже приложила свой телефон, послуживший мне в качестве линейки, но всё было верно. Это должно было оказаться ошибкой. Я обновила страницу, всё оставалось по-прежнему. Тогда я нажала кнопку выключения ноутбука, а потом терпеливо ждала, пока он заново включится. Красное грустное личико всё ещё было рядом с моим именем. Тогда я стала искать, как связаться с модератором сайта. Я начала писать вежливое сообщение, вряд ли на самом деле скрывающее моё раздражение, с просьбой наладить сайт. После того, как оно было отправлено, я поняла, что это все взаправду. О, просто я доживала свои последние дни.

Потом я, конечно, заплакала, но слёзы текли недолго. Я так растерялась, совершенно не знала, как нужно реагировать. Никто не учил тому, что делать, если ты узнал известие о своей скорейшей смерти, а в своих ощущениях я не могла разобраться. У меня снова не получалось дифференцировать свои эмоции, слова не оформлялись, но что-то определенно тяжелое накатило на меня, как цунами, сносящее прибрежные поселения. Вот бы Одри поднялась и подсказала мне хотя бы в нескольких словах. Я вскочила, стала ходить по комнате, потом схватила сигареты Одри, но так и не подожгла сигарету. Затем я налила стакан с водой и открыла окно, вдруг мне станет плохо, и я потеряю сознание. Наверное, сегодня мне придётся звонить разным людям и рассказывать об этом, поэтому я поставила телефон на зарядку и снова обошла всю квартиру. Я рассматривала картинки на стене и пришла к выводу, что они смотрятся стильно лишь потому, что они мрачные. В другом цвете они смотрелись бы совершенно безвкусно. Мне казалось, я вела себя шумно, но Одри продолжала спать, какая удивительная способность. Я пошла в ванную, завязала волосы в хвост и накрасила ресницы. Потом я снова вернулась в комнату, села на кровать Вильгельма и включила телевизор, не скупясь на звук. Наверняка, Одри самой будет интересно, что скажут ненавистные ей вампиры, которые сделали нас бесчеловечными.

Они должны как-то прокомментировать голосование из своих бункеров, иначе это будет невежливо, равнодушно, и мы пойдем воздвигать баррикады на волне революционного духа.

Я оказалась права, как же может быть иначе, по телевидению выступал один из вампиров, кажется, его звали Эдмер. Конечно, так и было подписано внизу поверх красной полосы. Он и в том году оглашал статистику голосования. Эдмер выступал в комнате с искусственным освещением, сзади стоял книжный шкаф, так обычно показывают профессоров в научных телепередачах. Если бы меня ждал успех в науке, меня бы тоже могли так снять через несколько лет. Я рассказывала бы о тайнах генетики очень просто, но мою речь урезали бы, превратив в бессмыслицу.

Какой абсурд снимать статиста на фоне книжного шкафа. Даже смешно. Когда я закончила смеяться, я, наконец-то, сосредоточилась на его речи.

Вампир сказал, что в столице оказалось около полутора тысяч человек, которых любят меньше десяти граждан. Потом он уточнил, что этих людей было тысяча четыреста девяносто три. Я так обрадовалась, что он сказал настоящую цифру, потому что это было важно, в подобном деле можно было бы округлять при счёте свиней на убой, но люди достойны точных цифр.

Я услышала, что встала Одри. Она молча подошла к ноутбуку, что-то посмотрела, а потом села рядом со мной, даже положила руки мне на плечи. Но я уже не нуждалась в её помощи, меня так увлекла мимика этого вампира. Мне показалось, что будто бы её вообще нет, и я все пыталась найти в нём хотя бы одно живое движение. Ночью вампиры были неотличимыми от людей, днём же они бледнели, их щеки западали, а губы синели. Но этот вампир не выглядел похожим на свежий труп. Наверное, ради выступления на телевидении его загримировали, и я отметила, что это вышло очень неплохо. Может быть, именно грим делал его лицо совсем лишенным мимики.

На экране что-то промелькнуло, и вот на месте Эдмера уже сидел наш король Габриэль. Вампиры могли передвигаться со скоростью во много превышающей человеческую, их было почти не рассмотреть. Поэтому я не знала, король вежливо попросил Эдмера уйти, или он грубо оттолкнул его. Он не был загримирован, и я видела королевские темные вены на шее и сосудистую сетку вокруг глаз. Его бледное лицо было похожим на маску и, несмотря на живую мимику короля, казалось, оно двигается заторможено, складки кожи не расправлялись так быстро, как должны были, когда он улыбался или морщил лоб. В руке король держал свою золотую корону, которую он надел в кадре. На его руках поблескивало множество золотых колец с красными камнями, а одет он был в фиолетовый бархатный жакет, под которым ничего не было.

– Дорогие мои, любимые, несчастные люди! Мне сообщили, что в этом году оказалось гораздо больше людей, что лишены того объема любви, к которому каждый должен стремиться. Я так расстроен и пока не знаю, что делать.

Король Габриэль действительно выглядел грустным, возможно, он даже был готов расплакаться. Я испытала к нему жалость, хотя это и противоречило человеческой морали, порицающей вампиров. Но раз он не мог собраться перед камерами, чтобы говорить речь, достойную короля, наверное, ему, и правда, было грустно.

После непродолжительной паузы, он заговорил снова.

– Но я буду думать, как решить эту проблему! Я не хочу, чтобы мой народ был несчастным! Мы не станем забирать больше нужного, это было бы изуверство! Нам, конечно, ещё не поступили точные цифры из других городов, но для людей столицы я скажу решение к завтрашнему дню.

Король Габриэль продолжал говорить, а я повернулась к Одри.

– А действительно, ведь в последние годы цифры были не выше тысячи трехсот!

Мой голос оказался не таким спокойным, как я себе его представляла, я едва узнала себя. Одри крепко обняла меня и стала гладить по спине. Я почувствовала, что у меня снова начинают литься слезы.