Ночь – мой дом
Шрифт:
— Господи помилуй, — изумился Джо, — сколько ж это труда?
— И мы еще не говорили про обрезку, пасынкование и уборку, — заметил Сигги. — А еще шнурование, развеска, нарезка, и кто-то должен поддерживать огонь в сушильном сарае. — Он взмахнул своей большой ладонью, показывая, сколько предстоит всякой работы.
Грасиэла спросила:
— А сколько мы на этом получим?
Сигги толкнул к ним по столу листок с цифрами.
Посасывая ром, Джо проглядел их, а затем произнес:
— Значит, в хороший год, если не будет голубой плесени, саранчи, ливней, града и если Господь будет постоянно с утра до вечера озарять Пинар-дель-Рио ярким солнцем, мы
— Да. Потому что вы используете только четверть вашей земли. Но если вы вложитесь в другие поля и вернете их в то состояние, в котором они находились пятнадцать лет назад, то не пройдет и пяти лет, как вы разбогатеете.
— Мы и так богаты, — заметила Грасиэла.
— Станете еще богаче.
— А если мы не хотим стать еще богаче?
— Тогда смотрите на дело так, — проговорил Сигги. — Если вы бросите деревню помирать от голода, то в одно прекрасное утро вы увидите, что все они спят на вашем поле.
Джо выпрямился в кресле:
— Это угроза?
Сигги покачал головой:
— Все мы знаем, кто вы такой, мистер Коглин. Знаменитый гангстер-янки. Друг нашего полковника. Безопаснее заплыть подальше в океан и перерезать себе там глотку, чем пытаться вам угрожать. — Он истово перекрестился. — Но когда люди голодают и им больше некуда податься, где они, по-вашему, окажутся?
— Только не на моей земле, — заметил Джо.
— Но это не ваша земля. Она Божья. Вы ее взяли в аренду. И этот ром, и эту жизнь. — Он похлопал себя по груди. — Мы всё берем в аренду у Господа.
Главный дом требовал почти такой же большой работы, как и ферма.
Грасиэла, когда они прибыли, велела заново оштукатурить и перекрасить все стены, снять половину полов и заменить их. Изначально в доме имелся лишь один туалет, но их стало четыре, когда Сигги завершил процесс обрезки табака.
К тому времени ряды табачных растений высились уже фута на четыре. Однажды утром Джо проснулся от настолько сладкого благоухания, что тут же с вожделением поглядел на изгиб шеи Грасиэлы. Томас спал в своей колыбели, а Грасиэла с Джо вышли на балкон и стали смотреть на поля. Когда Джо ложился спать, они были коричневыми, но теперь их покрывал сплошной ковер зелени, усеянный розовыми и белыми цветами, поблескивавшими в неярком утреннем свете. Джо с Грасиэлой окинули взглядом всю ширь своих земель, от балкона дома до подножия гор Сьерра-дель-Росарио, и повсюду, сколько хватал глаз, блестели цветы.
Стоя к нему спиной, Грасиэла завела руку назад и опустила свою ладонь ему на шею. Он обхватил руками ее живот и уткнулся подбородком в ямочку у нее на шее.
— И ты еще не веришь в Бога, — произнесла она.
Он поглубже вдохнул ее запах.
— А ты не веришь, что из плохих денег могут вырасти добрые дела, — ответил он.
Она хихикнула, и он почувствовал этот смешок ладонями и подбородком.
В то же утро, чуть позже, объявились работники и их дети. Они проходили по полям, методично обрывая цветки с растений. Те распростерли свои листья, точно крылья огромных птиц, и на другое утро из своего окна Джо не увидел ни голой земли, ни цветов. Под управлением Сигги ферма продолжала работать без малейших заминок. Для следующего этапа работ он привел из деревни еще больше детей, целые десятки. Иногда Томас принимался неудержимо хохотать, потому что слышал их смех, доносящийся с полей. А порой, уже вечером, Джо садился в кровати и слушал, как
Он слушал их крики, звонкий стук палки по мячу и вдруг вспомнил, как Грасиэла недавно говорила, что неплохо бы вскорости подарить Томасу братика или сестричку.
А он подумал: а почему не нескольких?
Ремонт дома продвигался медленнее, чем воскрешение фермы. В один из дней Джо отправился в Старую Гавану повидаться с Диего Альваресом, художником, специализирующимся на реставрации витражного стекла. Он условился с сеньором Альваресом о цене и о том, чтобы тот отправился за сто миль, в Арсенас, и в течение целой недели приводил в порядок те окна, которые удалось спасти Грасиэле.
После встречи с ним Джо посетил мастерскую на Авенида-ле-лас-Мисионес, которую рекомендовал Мейер. Отцовские часы, которые отставали уже больше года, месяц назад остановились совсем. Часовщик, средних лет человек с заостренными чертами лица и вечным прищуром, взял часы, снял заднюю крышку и объяснил Джо, что сеньор владеет замечательными часами, только вот за ними надо ухаживать почаще, чем раз в десять лет. Он указал Джо: видите вот эти тонкие детали? Их надо заново смазать маслом.
— Сколько это займет времени? — спросил Джо.
— Трудно сказать, — ответил часовщик. — Мне придется разобрать весь механизм и осмотреть каждую деталь.
— Я понимаю, — произнес Джо. — Сколько это займет?
— Если деталям понадобится только смазка и больше ничего? Четыре дня.
— Четыре, — повторил Джо и ощутил сквознячок в груди, как будто сквозь его душу пролетела птичка. — А побыстрее нельзя?
Тот покачал головой:
— И знаете что, сеньор? Если что-то сломано, хоть одна маленькая деталь, а вы же видите, какие они мелкие?..
— Да, да, да.
— Тогда мне придется послать эти часы в Швейцарию.
Джо стал смотреть в пыльные окна на пыльную улицу. Потом вынул из внутреннего кармана пиджака бумажник, отсчитал сотню долларов, положил купюры на стойку.
— Я вернусь через два часа. Поставьте к тому времени диагноз.
— Что поставить?
— Скажете мне, нужно ли их отправлять в Швейцарию.
— Хорошо, сеньор. Хорошо.
Выйдя из мастерской, он обнаружил, что бесцельно бродит по Старой Гаване. За год он много раз сюда ездил и успел решить для себя: это не просто город, это мечта. Мечта, у которой закружилась голова на солнцепеке, мечта, которая утонула в собственном безграничном стремлении к томной неге, в любви к сладострастному говору собственной агонии.
Он свернул за угол, за другой, за третий. И оказался на улице, где стоял публичный дом Эммы Гулд.
Эстебан дал ему этот адрес больше года назад, вечером накануне того кровавого дня — с Альбертом Уайтом, Мазо, Кротом, с беднягами Сэлом, Левшой и Кармине. Уезжая вчера из дому, Джо в глубине знал, что придет сюда, но поначалу не признавался себе в этом, потому что ему казалось: это глупость и легкомыслие. А в нем осталось очень мало легкомыслия.
Перед входом стояла женщина, смывая шлангом с тротуара осколки стекла, очевидно выбитого ночью. Она отправляла стекло и грязь в канаву, и те устремлялись вниз: мощеная улица шла под уклон. Когда она подняла глаза и увидела его, шланг повис в ее руке, но не упал.