Ночь на кордоне
Шрифт:
Петька внимательно следит за его ртом. Тот замечает его взгляд, отламывает кусок и протягивает мальчику. Петька прячет руки за спину, не берёт. Зачем ему? Он здоровый, а Гриша больной. Пусть ест…
— Бери. — Рука брата дрожит от напряжения.
Нагнув голову набок, Петька чешет ухо плечом, смотрит на мать.
— Ну возьми, — говорит она и, закрыв лицо платком, убегает на кухню.
Петька уходит в угол, отворачивается к стене и ест. Из кухни доносятся какие-то звуки. Мальчик перестаёт жевать, прислушивается. Это плачет мать. Она, наверно, тоже хочет хлеба
— На тебе. Я наелся.
Поздним вечером Петька лежит в постели. На столе горит каганец, сделанный из артиллерийского патрона. От него на полметра вокруг жёлтый свет. Мать сидит у изголовья и гладит пушистые волосы сына. Петька и один не боится спать, но с матерью лучше. У неё такие мягкие тёплые руки, она так хорошо рассказывает про отца…
— Отец сильный? — допытывается мальчик.
— Очень.
— Как дядя Сергей?
— Сильнеё.
— Ух ты!.. Я его помню, он немцам задаст. (Петьке было три года, когда отец ушёл на фронт.)
Мальчик высовывает из-под одеяла тоненькую ручонку, сжимает кулачок, вертит им, потом прячет и мечтательно улыбается.
— Я тоже буду сильный.
Некоторое время он задумчиво смотрит на коптюшку.
— В деревню скоро пойдёшь?
— Скоро. Спи…
— Ты проси больше… Они не дают, а ты всё равно проси.
— Я так и сделаю.
— Они, может, сначала заупрямятся, а потом, смотришь, и дадут.
— Обязательно дадут, обязательно. Спи…
Петька умолкает. Глаза неподвижно смотрят на огонь. Пламя каганца раздваивается, потом огней уже четыре, потом свет отодвигается всё дальше и дальше, превращается в блестящую точку, наконец кругом становится темно и только звенит что-то: дз-з-з… дз-з-з… Это в ушах.
Мальчик глубоко дышит, губы оттопырились, глаза полузакрыты… Петька спит.
Мать всё ещё легонько теребит его волосы, не уходит. «Как похож, — думает, — как похож…».
Она поставила коптюшку на табурет, выдвинула из-под кровати старый чемодан и достала из него портрет мужа, наклеенный на картон.
С фотографии смотрят живые Петькины глаза. Голова круто повернута вправо, тесный воротничок врезался в крепкую шею. Снимок чёткий, даже трещинка на губе вышла.
Елена долго-долго рассматривала дорогие черты. Потом достала из чемодана бумагу, развернула её… Читает. Глаза туманятся, строчки плывут, листок дрожит в руках. Крупная капля упала на бумагу, за ней вторая, третья… Елена скомкала похоронное извещение, спрятала лицо в ладони.
Бьётся на полу в рыданиях Петькина мать. Огромная уродливая тень мечется по стене. Боясь разбудить сына, Елена закрыла ладонями рот и выбежала на крыльцо.
Ночь. Глушь. Темень.
Изредка далёкие вспышки разрывов освещают двор. И тогда блестят ручейки на щеках Елены. Холодный ветер полощет тонкую кофту,
Война…
Вьюны
Рассказ
Дом Семёна Донцова стоял на выезде из села. В этот день жена его Зоя с утра уехала на рынок в город, старший сын Володя был в школе, и дома хозяйничал Семён с шестилетним Колькой.
В печке жарко трещали дрова, и наружу временами выстреливали дымовые искорки.
Сидя на полу, отец и сын делали из бумаги голубей. Мальчик высовывал набок язык и с увлечением кромсал газетный лист. Семён сворачивал голубя.
Колька здорово смахивал на отца. Только у Семёна была крепкая шея и, когда он наклонялся или протягивал руку за ножницами, на спине отчетливо выпирали мускулы. Мальчик же был худенький, неказистый на вид. Тоненькие с прозрачной кожей ручки, свободный воротничок на шейке, на висках синие жилки. Но лицом похож. Такие же голубые глаза и такие же лохматые и белобрысые волосы. Отец посматривал, как его сын сопел за работой, и улыбался.
— Пап, — говорил Колька, вставляя голубю розовый хвост из промокашки, — а ты ракету можешь сделать?
— Нет, не могу.
— А Володька может. Он уже делал и на уроке запускал.
— Твой Володька останется на второй год в восьмом классе, тогда будут ему ракеты.
Кольке не хотелось, чтобы его брат остался на второй год, и он вздохнул.
На улице послышался скрип саней, и на морозных узорах окна появилась тень лошадиной морды. Хлопнула калитка. Во дворе рванула цепью и залилась собака. Мимо окон прошла заснеженная фигура председателя колхоза Игната Карповича Подгайного.
Семён изменился в лице и, приподнявшись, уставился на дверь. «Опять идёт», — тревожно подумал он.
Председатель открыл дверь, пустил по полу клубы холодного воздуха. Шапку он снял ещё в сенях, и седые, прямые, как проволока, волосы косым чубом упали ему на глаза.
— Ну, здравствуйте, добрые люди! — бодро сказал он, расстёгивая пальто и вытряхивая из-за воротника снег. — Живы, здоровы? А я еду мимо и думаю: «Дай загляну к Семёну, посмотрю, как они там. Давненько не виделись».
Игнат Карпович протянул руку сначала Семёну, потом повернулся к мальчику:
— Ну, Колька, держи!
Колька спешно бросил ножницы, вытер руку о рубаху и шлепнул ею по председательской ладони.
Семён подвинул табурет. Игнат Карпович сел и огляделся.
— Ну что, Семён, угощай! — сказал он. — Давай, ставь на стол! Что хмуришься? Нечего прятаться. Ходят слухи, ты такую самогонку готовишь, что одной бутылкой роту солдат свалить можно. Верно говорят?
— Языком чесать — не пахать.
— Нет, серьезно. Егор Чукин хвалился. Говорит, в рот возьмёшь — дух захватывает. А спичку поднесёшь — так огонь изо рта и пыхнет, крепче спирта. Да… В общем, Сеня, нехорошо о тебе стали люди отзываться. Нехорошо…