Ночь огня
Шрифт:
Хотя в темноте было практически невозможно хоть что-то разглядеть, Афифе останавливалась возле каждого «экспоната» и с большим вниманием изучала его, по-прежнему держа руки под мышками.
Деревья впереди росли все плотнее, и я предался воспоминаниям о наших прогулках по саду в Миласе. Вот мы прыгаем по кочкам посреди журчащей воды, балансируя руками, как канатоходцы, и стараемся не упасть. Вот мы, согнувшись, входим в тоннель из ветвей и лиан, а вот выходим из него, покрытые инеем и гнилыми листьями. Вот я освежаю опухшее от слез лицо водой из деревянного корыта, а вот и тот день,
Думая об этом, я разглядывал Афифе, медленно идущую впереди. Ее плечи поникли, а я никак не мог понять: «Столько безумных мыслей и поступков — и все ради этой женщины? По правде говоря, Афифе сегодня не та, что прежде. Но по какой причине я должен считать ее совершенно другим человеком? Просто она была моложе, свежее... Во время наших прогулок она точно так же молчала и склоняла голову. Разница вот в чем: теперь я примерно представляю, о чем думает бедняжка. Вероятно, она размышляет о здоровье старшей сестры, а может быть, о том, как починить прохудившуюся крышу дома в бедняцком квартале до наступления холодов. Или о ребенке, который останется в Стамбуле один...»
Несомненно, в прежние времена она тоже размышляла о чем-то подобном...
Вот только я был слишком неопытен, чтобы представить такое. Глядя, как сияет ее кожа, еще упругая; как свет отражается от зубов, еще не золотых, я радостно верил в обман и не мог представить, что лоск и богатое убранство скрывают под собой несчастную вдову-нищенку. Да, в ту пору Афифе была примерно такой же, как и сейчас. Афифе моих фантазий существовала только в моем воображении, напоминая прототип лишь парой линий да красок.
Обойдя весь сад, мы подошли к калитке.
— Смотрите не замерзните, Афифе-ханым, — предостерегал я. — Вы дитя теплого края.
— Нет, — ответила она. — В Миласе все точно так же...
Уронив руки на железную решетку, Афифе внимательно разглядывала улицу, как до этого птичник, беседку и теплицу.
— Вероятно, вы тоже хотите спать.
Афифе никак не отреагировала на мою попытку спровадить ее и не поняла намека.
— Нет, я привыкла поздно ложиться, — ответила она.
— В таком случае мы можем прогуляться по улице.
Я с трудом приоткрыл калитку, Афифе вышла наружу и зашагала вперед, не дожидаясь меня.
Неухоженное голое пространство улицы напоминало деревню: все заросло травой, ближе к вершине горы лежали оглобли, оставленные на ночь соседями-переселенцами. У края отвесного склона дорога прерывалась, превращаясь в узенькую тропинку, и спускалась к морю, петляя среди покосившихся заборов, отгораживающих сады друг от друга. Этой ночью луна, поднимаясь со стороны холмов Чамлыджа, преобразила картину, заставив пейзаж дышать красотой.
Дойдя до склона горы, мы с Афифе остановились и принялись разглядывать окрестности. Отсюда открывался вид на Мраморное море, часть Золотого Рога и Босфор до самого Истинье.
Уже несколько недель угроза бомбежек не позволяла зажигать фонари, поэтому город был погружен в темноту. Лунный свет ложился на водную гладь тусклой волной, напоминая пар. Ближе к берегу он становился ярче, окаймлял границу воды и суши
Повернув голову, она не отрываясь смотрела на парк Фетхипаша и молчала.
В какой-то момент она указала на купол, сияющий в густом саду по ту сторону дороги, и спросила, что это такое. Я улыбнулся, удивляясь ее любопытству:
— Афифе-ханым, честно говоря, я не очень хорошо знаю эти места. Может быть, какой-то источник или усыпальница... Если хотите, давайте посмотрим.
Снова взяв безвольную ладонь женщины в свою, я помог ей спуститься по насыпи на улицу, и мы двинулись вперед по переулку.
Через семьдесят-восемьдесят шагов показался купол, заинтересовавший Афифе. Я не ошибся. В тени двух чахлых кипарисов со сломанными верхними ветками расположилась маленькая гробница. Эпитафию прочитать не удавалось. Однако архитектурный стиль, близкий к дворцовому, тщательность резьбы и длинные арочные окошки, расположенные между решетками и тщательно прикрытые створками из орехового дерева, заставляли думать, что могила принадлежит какому-то придворному. Вдобавок, судя по намеренно уменьшенным пропорциям и непонятному ощущению безгрешности погребенного, можно было решить, что здесь покоится султан, умерший во младенчестве.
Я забыл о своем утверждении, что плохо знаю эти места, и принялся рассказывать о гробнице, развивая тему маленького султана, как до этого рассказывал о голубятне и теплице в саду брата.
Афифе поднялась по лестнице на портик, арочные своды которого поддерживались двумя тонкими колоннами, и прислонилась к одной из панелей, расположенных по обе стороны дверцы. Ее тело до самых коленей скрылось в тени арки, она закрыла глаза и внимательно прислушивалась к моим словам.
Когда я закончил, она медленно и тихо сказала:
— Мурат-бей, два года назад в мои руки попала газета, в которой я увидела ваш портрет. Сначала я не поверила своим глазам. Ведь я думала, что вы умерли.
От неожиданности я растерялся:
— Как? Вы считали меня умершим?
— Откуда мне было знать, мне так сказали.
— Кто?
— Сестра... старшая сестра...
— Очень странно...
— Да... Значит, старшая сестра меня обманула!
Я удивился еще больше:
— Что это значит, Афифе-ханым? Я не понимаю.
— Эту ложь старшая сестра сочинила из жалости ко мне, Мурат-бей... Она говорила: «Фофо, у тебя нет другого выбора, ты должна забыть Мурата... Возьми себя в руки... Мурат умер в Стамбуле... Я узнала об этом из надежного источника...» Вот ведь какая хорошая мусульманка моя старшая сестра... Она лгала и клялась, что говорит правду. Целовала Коран.