Ночь огня
Шрифт:
Ну Сение, ладно... Но при чем тут Рина? Откуда Афифе известно, что из всех девушек церковного квартала меня больше всех интересует Рина?
Она продолжала:
— Отныне никаких детских шуточек... Вы перестанете морить себя голодом и не будете лежать на шипах. Никаких сумасбродных выходок.
— Даю вам слово.
— Этого недостаточно... Поклянитесь.
— Клянусь... Клянусь жизнью самого любимого человека...
— Жизнью матери... Я понимаю... наши отношения останутся как и прежде... Я ваша старшая сестра... А теперь пойдемте.
XXIII
С того
После того как я рассказал Афифе о своей беде, в течение двух недель мои пробуждения повторялись особенно часто. Но тяжелое чувство беды, не имеющей причин и предпосылок, а значит, не имеющей и конца, больше не посещало меня.
Как только сон улетучивался, моей первой мыслью было: «Теперь она знает, что я люблю ее». Эту фразу я повторял вслух, следя за тем, как она звучит.
Всякий раз мне казалось, что я узнаю об этом впервые, и мое сердце начинало биться чаще, наполняясь новой радостью, волнением и смирением. Смирением, подобным смирению пророка, которому было ниспослано Откровение. Который чувствует себя другим человеком и чурается всего сущего...
Теперь она знает, что я люблю ее...
Я не стыдился своего поступка. Не ожидая ничего взамен, я гордился тем, что осмелился открыть свои чувства замужней женщине, которая растила сына. А значит, поступил почти как зрелый человек. И потом, новизна всегда приносит надежду. Новое окружение, дом или образ жизни обязательно даруют хоть крупицу надежды самому убежденному пессимисту. Новая ситуация заставляла меня верить в некоторые туманные перспективы. Понятно, что Афифе не снизойдет до юноши, у которого еще даже усы не выросли. Но как бы то ни было, я для нее теперь другой. Теперь ей известно о моей безумной любви... Она может сердиться на меня за неприличный поступок, может осуждать меня, считая аморальным глупцом. Но она не сможет пренебрегать мной, хочется ей того или нет. Я был уверен, что она не обретет покоя, покуда я буду мучиться. Я уже видел, как она нервно вскакивает с места, прислоняется пылающим лбом к окну и вглядывается в темноту сада, услышав мое имя за ужином. Если разговор все еще обо мне, она невольно прислушивается, а если обсуждается моя болезнь, пожимает плечами и говорит про себя: «Невоспитанный мальчишка достоин смерти». Но в то же время она не удерживается и жалеет меня. Несомненно, жалеет.
Вне всякого сомнения, она не сможет избавиться от меня и ночью, когда будет лежать на кровати в своей маленькой комнатке. Однажды эта кровать была моей. Сидя в кресле у окна, не раз и не два она трепетала, чувствуя, как мой взгляд скользит по ее щекам, носу и губам, как маленький
Она знает, что моя любовь зародилась в этой постели, что мой невинный детский взор маскировал душевную смуту и что я всегда желал ее. Что бы она ни делала, ей было не по силам окончательно изгнать меня из своей кровати. Она и дальше будет видеть, как моя голова покоится на ее подушке.
Мои надежды простирались еще дальше. Я был красивым юношей. Об этом говорили все. Девушки церковного квартала никак не могли меня поделить. Разве безумие Сение не лучшее тому доказательство? Честно говоря, Афифе не походила ни на одну из них. Прежде всего, мы не являлись ровесниками. Потом, она была замужем и имела ребенка. Волей судеб нас связало некоторое подобие родственных уз. Наконец, она фанатично придерживалась высокой морали, вела себя надменно и всегда смотрела на меня свысока, как на ребенка. В общем, как я тогда считал, существовала тысяча препятствий, мешающих Афифе разглядеть во мне молодого мужчину.
Но разве ничто не дрогнуло в ней, когда она узнала, что я вожделею ее гораздо больше, чем тридцатилетний мужчина? Как бы то ни было, она — женщина. Вероятно, она, подобно Сение, считала привлекательными некоторые мои черты. А разве не могло ей прийти в голову такое: «Если бы этот малыш Мурат оказался лет на пять старше или же я была одного возраста с Сение, может, мы и смогли бы пожениться? Ведь он меня так любит!» Отныне она знала, что скрывают мои глаза. Теперь даже дрожь, которая охватывала мое тело, стоило нам встретиться взглядом или случайно коснуться друг друга, была мне на руку.
В обществе Афифе я казался еще более застенчивым, испуганным и безразличным, чем прежде. Но это была только хитрость, расчет, очередная роль. Я делал вид, что напуган и смущен. Таким образом, мое молчание, манера держаться да и любое движение обретали новый смысл. Правда, существовала опасность, что Афифе почувствует мою дерзость, поймет, что я способен на новые атаки, и совершенно отгородится от меня, выбирая позицию для обороны. Если же она будет видеть во мне беспомощного аистенка, сломавшего крыло при первой попытке взлететь, то в ней пробудится сострадание и симпатия.
Я избегал любого отголоска памятной ночи. Когда Селим-бей и младшая сестра спрашивали о моем самочувствии, я реагировал излишне радостно, уверяя, что все в порядке и меня теперь ничто не беспокоит.
Я много болтал и шутил. Передавая реальные или же выдуманные сплетни, я все преувеличивал, а также передразнивал известных людей церковного квартала, например священника, старосту и прочих. Я даже порой отпускал сальные шуточки в адрес некоторых девушек, демонстрируя, что они мне небезразличны.
Затем я к месту и не к месту начинал рассказывать, как прекрасна, несказанно прекрасна жизнь.
Но во всех моих речах и движениях таилась нотка тщательно отмеренной тоски и усталости, доказывающая, что все мои слова — ложь. Ее могла почувствовать лишь Афифе. Хотя она приказала мне никогда больше не упоминать о том случае, я полагал, что однажды она не выдержит и, отведя меня в сторону, скажет что-то вроде: «Вы не сдержали своего слова. Вы опять думаете обо мне, ваши слова и веселость неубедительны. Вы желаете себе смерти. Ваша фальшивая радость еще больше тревожит меня».