Ночь с вождем, или Роль длиною в жизнь
Шрифт:
— Значит, ты актриса, товарищ Гусеева?
— Вы же прочитали письмо?
— И собираешься играть в биробиджанском театре?
— Ну да.
— Что, московские тебе не подходят?
Он улыбнулся чуть иронически. Марина улыбнулась в ответ.
— Они сейчас все закрыты, товарищ комиссар.
— Собираешься жить среди евреев?
Марину поразил его презрительный тон. Она оглядела своих спутников, столпившихся вокруг них, детей, взрослых. Все напряженно прислушивались, затаив дыхание, ждали ответа. Женщины не спускали глаз с лейтенанта и энкавэдэшника. Одна девчушка,
— Я такая же еврейка, как все тут, — ответила Марина.
Она почувствовала, что краснеет.
— И говоришь на их языке? — встрял лейтенант, указав подбородком на Марининых спутников.
— Не очень. Кое-как…
Не дослушав, лейтенант обратился к «полушубку»:
— Какой все-таки бардак! Посылают сюда, посылают, даже не предупредив… Подумать только: тащились тысячи километров, и никто их не остановил! Ну и чертова у нас работенка! Там подтираются, что ли, моими рапортами?
Энкавэдэшник пожал плечами.
— А что случилось, товарищ лейтенант? — спросила Марина.
— Да ведь здесь до маньчжурской границы рукой подать. В ясную погоду можно разглядеть японскую бронетехнику.
— Японскую?
Лейтенант яростно гаркнул:
— А какую еще?! Японцы уже десять лет как в Маньчжурии! Для тебя это новость? И то, что они могут в любую минуту к нам вторгнуться, тоже новость? Или вам в Москве вообще на все наплевать? Думаешь, мы тут в тридцатиградусный мороз груши околачиваем? Мы по приказу товарища Сталина охраняем государственную границу, ловим шпионов. Задание ответственное, тем более во время войны. Необходима бдительность. Шпион может кем угодно прикинуться…
Лейтенант с ухмылкой глянул на евреев. Он будто изливал все скопленное раздражение на то, что его загнали в сибирскую глухомань. У него аж пена выступила на губах. Вмешался энкавэдэшник:
— Здесь пограничная зона, товарищ Гусеева, гражданским лицам въезд запрещен. К ней относится и Биробиджан. Уже десять месяцев, как туда не впускают переселенцев.
— Как это не впускают?.. Нет… Не может быть… Никто нас не предупредил…
Марина была так потрясена, что у нее стал заплетаться язык.
Энкавэдэшник вскинул плечи.
— Значит, забыли. Во время войны, товарищ, всегда неразбериха.
— Но ведь у нас документы…
Энкавэдэшник потряс перед Мариной стопкой паспортов.
— У тебя документы, а у меня предписание. Вы поедете в Хабаровск!
— Но почему же? Эти люди вырвались…
— Я прекрасно знаю, откуда они вырвались. Ситуация изменилась. И точка!
Он застегнул свой полушубок. Маринины спутники шептались. Солдат, оттолкнувшись от стенки, направился к двери, в одной руке — керосиновая лампа, ружье — в другой. Следом двинулся и энкавэдэшник. Пока лейтенант напяливал шапку, Марина схватила его за рукав.
— Куда же мы теперь?
Не ответив, лейтенант освободил рукав резким движением локтя. Перед тем как закрыть вагонную дверь, он бросил:
— Куда велят, туда и поедете. Это в компетенции Биробиджана. Там знают, куда вас направить.
Еще стояла темень, когда состав наконец двинулся в
— В Биробиджан? Теперь в Биробиджан?
Она попыталась рассказать про японцев, угрозу вторжения, шпионов. Старик ее прервал, печально усмехнувшись.
— Война — не война, для евреев одинаково. В Биробиджане одинаково. Везде одинаково. Нигде для евреев нет места.
Марина хотела возразить, но не нашла слов. И вместо этого неожиданно расплакалась. Рыдала горько. Она так долго сдерживалась, что теперь будто выплакивала разом все свои обиды, свое отчаяние, стыд.
Патриарх опустил голову. И вдруг ее спутники загомонили, о чем-то яростно заспорили. Марина не понимала ни слова. Бурлившие вокруг нее певучие, раскатистые звуки идиша отбрасывали Марину в одиночество. Забившись в свой закуток, она никак не могла уснуть. Что ей делать, если она не попадет в Биробиджан? Куда направиться? Зачем их везут в Хабаровск?
В Москве ей, конечно, приходилось не раз слышать об этом городе. Но Хабаровск упоминался только, когда речь шла о знакомых, сгинувших в одном из многочисленных лагерей Хаблага.
Именно это их наверняка и ждет — лагерь!
Таков ей подарочек от Иосифа Виссарионовича Сталина! К ней не наведались «кожаные плащи», она избежала коридоров Лубянки, отправилась в Биробиджан не в «столыпине», а в обычном вагоне. Никто ей не помешал обратиться за помощью к Михоэлсу. Зачем стараться, если она сама полезла в петлю?
Уж Сталин-то наверняка знал, куда направилась Марина. И разумеется, понимал, что она туда не доедет. Ему ли не знать, что в эту пограничную зону запрещен въезд?
Сталин все знает. Обо всем. С чего она взяла, что он про нее забудет? Почему надеялась…
Кстати, на что именно? На его благодарность за мимолетный порыв страсти? На светлое воспоминание о пьяной ночи, когда он небрежно приласкал юную актриску?
Какая наивность! Она уже действительно стала еврейкой! Такой же легковерной, как эти страдальцы, бежавшие от фашистской бойни в надежде, что хотя бы на самом краю света их встретят с распростертыми объятиями.
Сталин есть Сталин! На какие только ложь и зверство он не способен?
Вагон так трясло, что заснуть не удавалось. К тому же ее донимали вопросы, мучил страх. Пару раз она вставала, чтобы подбросить в печь поленьев. Несмотря на холод, ее спутницам было не до этого. Сбившись в кучку, они о чем-то шептались, шептались…
Наконец все же усталость взяла свое — Марина задремала. Спала плохо — ее мучили кошмары, сквозь сон слышалось непрестанное бормотание соседок, грохот колес.
Проснулась она от оглушительного металлического скрежета. Проникший в оконце солнечный луч немного рассеял вагонную темень. Дети уже вновь облепили окна. Продышав пятачок на заиндевевшем стекле и постоянно расчищая его рукавами, чтобы этот просвет опять не покрылся инеем, детишки разглядывали бескрайнюю снежную равнину. У пассажиров все вещи были уже собраны — чемоданы, узлы упакованы, шубы наготове, — будто они собирались выйти на ближайшей станции.