Ночь с вождем, или Роль длиною в жизнь
Шрифт:
— Прошвырнувшись по магазинам, я вернулась на работу. А там сюрприз — постановление Кона.
Я матюгнулся. Ширли этого и ожидала… Она обернулась к притулившемуся в нише за диваном письменному столику, где лежал конверт. И протянула его мне.
В конверте обнаружился бланк сенатора Вуда, председателя КРАД. Ни больше ни меньше, как с разрешением посетить заключенную Марину Андреевну Гусееву. Внизу стояла вполне правдоподобная подпись сенатора, удостоверенная его печаткой.
— Ширли, да ты с ума сошла! Представляешь, какой риск?
— Рискую не больше, чем ты, когда завтра утром предъявишь эту бумажку.
Мы обменялись взглядами. В ее глазах играли бесенята.
— Не волнуйся. Я им позвонила от имени Лиззи, главы секретариата. Ее уморительный техасский акцент очень легко изобразить. Немножко подставила: мы уже давно друг друга терпеть не можем.
Я неуверенно кивнул. Честно говоря, не очень-то хотелось переться в такую даль. К тому же назначенный Ширли ранний час почти не оставлял шансов поужинать на балконе.
Наполнив бокалы, Ширли протянула мне порцию лимонного джина. Я вновь ощутил аромат духов. Ширли мгновенно отпрянула. Она научилась безошибочно читать мои мысли.
— Уже поздно для утех, Ал. Допивай свой джин, потом сумку — в руки, шляпу — на череп и выматывайся.
— Ширли…
— Тебе, птенчик, надо хоть немного поспать. Завтра у тебя трудный день. Придется встать раненько, чтоб пожелать доброго утра русской шпионке. Но вечером изволь быть в форме. Не забывай, что тебе предстоит ужин с женщиной, которая делает все, чтобы ты думал только о ней и ни о ком другом.
Последнюю фразу я прокручивал в голове всю дорогу. Может быть, чтобы наконец от нее отвязаться, я, прежде чем плюхнуться в койку, как надо бы, стал приводить в порядок свои заметки, которые чиркал на заседаниях. Когда я очнулся, был уже час ночи. За предыдущие два-три часа я успел накатать пару десятков страниц, пересказав Маринину исповедь. И тут меня осенило! Нет, статейки мало, я напишу целую книгу, подробно рассказав историю Марины Андреевны Гусеевой. Конечно, как она мне видится.
День третий
Вашингтон, 24 июня 1950 года
В Старой окружной тюрьме я был уже в четверть восьмого. Мой день начался так рано, что я мечтал еще об одной чашечке кофе, чтоб взбодриться. Главная охранница, которой я вручил «разрешение», не задала ни единого вопроса. Сенатский бланк с подписью и печаткой Вуда выглядел более чем убедительно. Я попросил ее вернуть мой «сезам, откройся».
— Это бессрочное разрешение. Видите — даты не указаны. Может быть, я вас еще разок навещу.
Ну, это уж вряд ли! Комиссия быстренько разнюхает, что кому-то удалось проникнуть к Марине Андреевне Гусеевой. Если злоупотреблять этой фальшивкой, Кон и вся банда сперва доберутся до меня, а потом и до Ширли.
Начальница охраны, равнодушно пожав плечами, вернула мне листок. Но все-таки заставила расписаться в книге посетителей. Там я назвался дурацким псевдонимом Арт Эдвардс, который уже использовал в подобных случаях.
Затем меня направили в комнату личного досмотра. Там заставили все выложить из сумки, которую я
— Это не мой выбор, — отмежевался я в ответ на игривые взгляды охранниц.
— Не знаю, не знаю… — хихикнула одна.
— Если и не выбирали, так наверняка оплатили. Видно по вашему лицу, — заключила другая.
Надо ж, какая проницательность! Я облегченно вздохнул, когда осмотр наконец закончился и охранницы меня повели в камеру свиданий. В Старой окружной тюрьме краска на стенах облупились, потолки шелушились, решетчатые окна были все загажены, каменный пол вытерт. Притом еще дико воняло дезинфекторами. На перекрестке коридоров, вдоль которых тянулся ряд камер-клетушек за двойными решетками, я почуял, что рядом душевая комната. Определил по вдруг изменившемуся запаху: тут вонь дезинфекторов причудливо смешалась с ароматом хороших духов и туалетной воды. Мне сразу вспомнился вчерашний запах Ширли. Кстати, в сумке я не обнаружил туалетной воды. Именно ее почему-то забыла.
Камера для посетителей оказалась длинным пенальчиком с застекленной дверью, не позволявшей полностью уединиться. На прозрачной двери — неизменная решетка. Я бросил шляпу и сумку на стол, широченный, будто обеденный. Там были и металлические стулья, но я решил встретить Марину стоя.
Целый час, который потратил, чтобы сюда добраться, я старался вообразить нашу встречу, обдумывал, что ей скажу. Но все тут же забыл, когда увидел Марину в зеленой арестантской робе — какой-то мешковатой размахайке до колен из грубой ткани. Ее голые ноги в заношенных арестантками, стоптанных тапочках поражали своей бледностью. Но не меньше меня поразило ее серое, опухшее лицо. Я впервые видел Маринины волосы распущенными. Казавшиеся бесцветными пряди свисали по бокам, почти скрыв щеки. Хоть какой-то цвет сохранили только ее растрескавшиеся губы.
Притом ее «уродство» меня вовсе не оттолкнуло. Наоборот, Маринин жалкий вид вызывал желание взять ее на руки, чтоб успокоить, утешить. По ней было видно, что зэкам не дают нежиться в постельке.
Увидев меня, Марина не выразила удивления. Вообще не выразила никаких чувств. Отнеслась к моему появлению с равнодушной покорностью, словно это был неожиданный досмотр или мало ли какая еще причуда здешних тюремщиков. А может, ей от усталости было уже на все наплевать. Марина замерла в паре метров от меня. Глядя в упор своими голубыми глазами, ждала объяснения визита.
Тюремщица, которая привела Марину, закрыла дверь камеры, сама оставшись внутри. Приняв деловой вид, я помахал перед ней листком на бланке Сената.
— Я хотел бы остаться с подозреваемой наедине.
Изучив бумажку, женщина задумчиво погремела связкой ключей. Я решил, что откажет. Вдруг да распознала во мне наглого самозванца? Нет, пронесло! Буркнула, что дает мне ровно полчаса, и удалилась. Выждав, пока силуэт охранницы проплывет за дверным стеклом, я раскрыл сумку.
— Я принес вам одежду и туалетные принадлежности, мисс Гусеева.