Ночь с вождем, или Роль длиною в жизнь
Шрифт:
Насупившись, Марина стиснула руки, будто унимая дрожь. Я ей улыбнулся.
— Подумал, что вам необходима сменная одежда.
Это ее ко мне нисколько не расположило. Поинтересовалась:
— Кто вы?
— Наверно, не помните, на заседании…
— Помню. И графинчик, и что председатель к вам обратился «господин Кёнигсман». Но здесь-то вы в каком качестве? Кто вас послал?
Я лишний раз убедился, что память у нее отличная. Но какая женщина откажется от подарка? Я обернулся на дверь убедиться, что тетка не ошивается в коридоре, и взмолил бога, чтоб в камере не оказалось микрофончика.
— Никто не посылал. Я пришел, потому что вам верю. Никакая вы не шпионка и не убивали
Ни малейшего любопытства, полное равнодушие. Только синие глаза потемнели, как вечереющее небо.
— Я газетчик, пишу для «Нью-Йорк Пост». Я могу вам помочь.
— Вы лжете.
— Ну почему вы мне…
— Не верю, потому что охрана предупредила: свидания мне категорически запрещены. Тем более с журналистами.
— У меня официальное разрешение, мисс…
И я добыл из кармана пиджака заветный листок. Марина на него даже не глянула.
— И пускай! Какой из вас журналист, если вы присутствовали на закрытом слушании?
Теперь ее акцент стал заметней, речь потеряла уверенность.
— Мисс Гусеева… Марина… Да выслушайте же меня! Я действительно журналист. Газете удалось договориться с сенатором Вудом, чтобы меня допустили на слушание. Я собираюсь написать большую статью, рассказать всю вашу историю…
Не дослушав, Марина указала на мой карман.
— Это поддельное разрешение? Вы за него заплатили?
Было необходимо ее успокоить. Я мгновенно прикинул, что имею право ей рассказать. Не так уж много.
— Я вам принес одежду, чтобы вы себя чувствовали перед ними уверенней. Я уже два года торчу на слушаниях, изучил их повадку. Не надейтесь Комиссию разжалобить. Сенатору Маккарти и конгрессмену Никсону необходимо вас представить шпионкой, чтобы заработать политический капиталец. Правда это или нет, их не волнует. Улики им поможет сфабриковать Федеральное бюро. В результате все поверят, что вы убили этого типа Эпрона. Вам светит пожизненное, знаете?
Марина безнадежно развела руками. От ее жеста у меня горло перехватило.
— Но я могу вам помочь! Предать вашу историю гласности. Не перевранной, а в точности так, как вы ее рассказали. В Америке хватает порядочных людей. Не судите об американцах по Никсону и Маккарти.
Пока я говорил, Марина скрестила руки на груди. Ее размахайка до колен теперь совсем выглядела как мешок. Страх и усталость будто состарили женщину. Мне показалось, что я сейчас вижу, какой она станет через десяток лет. Марина пролепетала:
— Вы назвали Эпрона «типом»… Майкла… Не надо его так называть.
Мы продолжали стоять в паре метров друг от друга чуть не по стойке смирно. Стремясь увеличить расстояние, я обогнул широкий стол, чтоб хоть он нас разделял. Было видно, что от этого и ей полегчало. Марина оглянулась на дверь.
— Если ваше разрешение фальшивое, я обязана сообщить охране.
— Не надо, прошу.
— Они это используют против меня.
— Уверяю вас, что вы ничем не рискуете. Если начнется заваруха, я во всем признаюсь.
Марина промолчала. Цвет ее глаз опять переменился, их голубизна теперь стала насыщенней. Изменилась и речь. Я не мог разобрать ни единого слова, не иначе как она перешла на русский.
Тут у нее наконец мелькнула тень улыбки. Мое удивление Марине показалось искренним. Она убрала руки с груди и провела ими по лицу, будто чтобы его разгладить.
— Так вы не из их компании?
— Да вы что! Конечно, не из банды Маккарти!
Марина досадливо мотнула головой.
— Я не об этих, а о тех, других, из Нью-Йорка.
Ничего не понял! Марина пояснила:
— О коммунистах… которые из советского консульства… Они все могут. В том числе и добыть такое разрешение.
Об этом-то я как раз
— Идиотский вопрос, правда? Если вы из консульства, разве признаетесь? Но, по крайней мере, теперь вы поняли, что я такой возможности не исключаю.
— Да с этими типами я вообще…
— Ну, разумеется, — кивнула Марина с натянутой улыбкой и спросила впрямую: — Кёнигсман, это еврейская фамилия? Вы еврей?
— Да.
Казалось, только теперь Марина окончательно проснулась. Она решительно придвинула к себе стул. Раздался душераздирающий скрежет металла по каменному полу. Обмахнув сиденье рукой, она пристроилась на самом краешке. Я снова почувствовал в Марине актрису. Жест и посадка казались отрепетированными, умелым театральным приемом. Как и ее взгляд, с которым она задала мне вопрос:
— Поверили, что я не убивала Майкла, только потому что вы еврей?
Ее тон был слегка ироничным.
— Да нет… Сам не знаю почему… Поверил — и все!
Я уже заранее решил быть с Мариной до конца откровенным, не представляя, как иначе развеять ее сомнения. Она меня испытующе разглядывала. Стоило бы ей рассказать о моей беседе с Лином, сказать, что я знаю адвоката, который смог бы ее вытащить. Но я не решился. Понял, что сейчас не время. Теперь инициатива перешла к ней. Марина почувствовала себя королевой бала, а мне дозволялось лишь восхищаться ее танцем. Я тупо молчал, будто актер, забывший свою реплику. Почти мгновенно она ухитрилась превратить вонючую камеру в театральные подмостки. А я стал одновременно и публикой, и актером на вторых ролях.
Марина прикрыла глаза, затем, после коротенькой паузы, их открыла, вперившись в противоположную стенку.
— Странная штука, память. В Америке, в вашей стране, я почти забыла… Хотела забыть… Начать жизнь с чистого листа! А теперь, после этих допросов, никак не могу отвязаться… Вспоминаю и вспоминаю. Будто бросилась в реку и никак не могу доплыть до берега. Даже если удается заснуть… Этой ночью мне снилась моя дорога в Биробиджан так явственно, будто я и впрямь трясусь в поезде. Был очень долгий путь! Так долго, так холодно… Десять, двенадцать дней. Может, больше, не помню точно. И столько же ночей. Сначала в ветхом вагончике с деревянными лавками. Посередке — железная печка. Там потрескивали полешки. Раскаленный металл чуть краснел во мраке. Мы отправились в путь еще до рассвета. Почти одни женщины, командированные в Горький на военные заводы. В большинстве пожилые — дочерей с внуками они успели отправить за Урал, опасаясь, что немцы возьмут Москву. У каждой — чемоданы, узлы, корзины… Захватили все мало-мальски ценное. Некоторые напялили одежку на одежку, в несколько слоев — юбки, кофты, а, бывало, сверху еще две шубы. Женщины с трудом забирались в вагон и там обессиленно плюхались на лавку. Они смеялись, как девчонки, когда наконец скидывали свои тряпки одну за другой. Из глубины вагона два-три мужичка отпускали шутки. Все — беззубые старики уже непризывного возраста. Совсем одинокие — ни жены, ни дочерей, ни невесток, чтоб о них позаботиться. Они жадно разглядывали корзины, где наверняка были и еда, и водка. Тетки их шугали, как детишек, — мол, не про вашу честь. Но, по правде говоря… Эти шуточки им нравились, тетки заливались смехом, что-то кричали в ответ. Казалось, они отправляются на курорт, радуясь будущим развлечениям. Но, когда поезд, набрав ход, миновал московские пригороды, шуточки прекратились. Никто уже не смеялся. Женщины погрузились в воспоминания. Наверняка в памяти промелькнула вся их жизнь в Москве, огромном столичном городе, где они испытали много радости и хлебнули горя. Так, говорят, бывает перед смертью. И я грустила по Москве, куда вряд ли когда-нибудь вернусь.