Ночь святого Вацлава
Шрифт:
– Николас, бобичек, как ты похудел! Ты слишком много работаешь! Ну почему ты так редко приезжаешь? Дай хоть на тебя взглянуть! Иди, поцелуй меня!
В присутствии моей матери первые пять минут говорить не обязательно. Я даже и не пытался это сделать, а просто смотрел на нее с печальной нежностью. Моя мать вызывает огромную нежность и ждет, чтобы именно так к ней и относились. Она высокая, с большими миндалевидными глазами. Волосы у нее седые, слегка отливающие голубизной. И абсолютно девичья фигура. К тому же она всю жизнь отличалась замечательным здоровьем.
Она осыпала меня нежностями и
– Стефани, – промолвил он наконец с укором, вдруг заметив ее сигарету. – Это вторая сигарета за утро. Ведь ты же обещала мне… ведь твое горло…
– Я пишу письма! – громко воскликнула она. – А когда я пишу письма, я не могу не курить. – Естественно, – продолжала она, обращаясь ко мне, – его волнует не мое горло! А цена сигарет. Я верну тебе деньги. Мне прекрасно известно, что ты ведешь учет всем моим расходам. Но ничего, мой сын очень скоро сумеет с тобой расплатиться. Ах, боже мой! – снова притягивая меня к себе. – Вот на кого мне сегодня приходится опираться!
– Стефани! – с болью воскликнул Имре, – ты же знаешь, что это не так!
– Николас, – продолжала она, полностью его игнорируя, – ты не представляешь, как меня обрадовала эта новость! У меня, конечно, не было и тени сомнения, что ты возобновишь это дело! Твой отец часто об этом говорил. Как ты думаешь, тебе удастся снять то же здание на Прикопе? Я заглядывала туда каждый день, по дороге на Вацлавскую площадь, к «Вартским». Там был такой миниатюрный лифт сзолотыми воротцами и прелестный старичок-вахтер. Он каждый день дарил мне свежую розу. Господи, какие были времена! Неужели они никогда не вернутся? Ну, а теперь садись и рассказывай.
Я сел с ощущением жуткого беспокойства.
– Да ну, маменька, ничего такого особенного я не планирую! Просто хочу разведать. Но вряд ли из этого что-то выйдет, ей-богу! Времена очень переменились…
– Ну разумеется. Ничто не стоит на месте! – очень энергично воскликнула моя мать. И метнула взгляд в сторону Имре. – Деловые люди обязаны быть в постоянном движении. А не стоит ли тебе взять с собой Нимека?
– Да ты что!
– Твой отец очень высоко ценил его практическую хватку. Он, конечно, фигура ничтожная, мне бы и в голову не пришло брать его в компаньоны. Но человек он практичный, этого не отнимешь. Может, все же имеет смысл взять его с собой? – заботливо спрашивала она.
Я взглянул на нее с беспомощной нежностью.
– Маменька, – сказал я, – Нимек сейчас имеет собственное дело. Разве ты не помнишь, я ведь тебе рассказывал?
– Да, конечно. Разумеется, – нетерпеливо ответила она. – Это просто совет, я не настаиваю, Я тут написала несколько рекомендательных писем к людям, имеющим какой-то вес. И, естественно, к Хане Симковой. Помнишь бабушку, которая тебя когда-то нянчила? А теперь, – резко сказала она, усаживаясь возле меня и беря меня за руку, – если мистер Габриэль позволит убедить себя в том, что у человека есть право на уединение в собственной комнате, мы с тобой сможем это обсудить.
Бедняга Имре с важным видом удалился. А чистый голос моей матери все звенел и звенел.
В
– Послушай, – сказал он, – мне не удалось отговорить ее писать письма. Что поделаешь! Это для нее такая радость!
– Неважно, дядя. Все нормально.
– Даже твоей старой няньке Хане. Хана умерла года два или три назад. Ей я этого, конечно, не рассказал. Даже муж Ханы куда-то переехал. Твоя мать совсем отстала от жизни, – печально добавил он. – Ты очень на меня сердишься, Николас?
– Нет, дядя, не сержусь.
– Дай-ка сюда эти письма. Я их выброшу или сожгу.
Он говорил так покаянно, так хотел все загладить, что я выполнил его просьбу.
Я уехал сразу после чая и в половине девятого подкатил к площади Фитцвольтер. На площадь быстро опускались сумерки, и она пустела на глазах. Я немного посидел в машине, погруженный в глубокую меланхолию. Мауру видеть не хотелось. Возвращаться к себе – тоже.
Я сидел в машине и тоскливо размышлял о Канлифе, Павелке и о поездке в Прагу. Я думал, где окажусь в это же время через неделю.
Потом, когда на площади зажглись огни, я вышел из машины и направился к бару «Мушкетеры», расположенному прямо у перекрестка. По воскресеньям я всегда пил здесь пиво. В баре сидела миссис Нолан с подругой – обе уткнулись в телевизор. Я заказал пинту пива и выпил ее залпом. А миссис Нолан даже не повернула головы.
Потом я пошел в другой бар, в котором было повеселее, и увидел там Вала с Одри – тех самых, у которых была тусовка на прошлой неделе. Стареющая модель помахала мне рукой. И я помахал ей в ответ. Но подходить не стал. Я разглядывал их компанию с любопытством, размышляя, кто из них за мной шпионит – если, конечно это кто-то из них. Но все это пустые размышления. Я вышел из бара, медленно побрел обратно к машине, набросил на нее чехол и вошел в парадную.
На часах было без четверти десять. В вестибюле темно. Сверху, из какой-то комнаты, раздавалось тихое бурчание радио, кто-то слушал воскресный спектакль. «Да только какому спектаклю сравниться с этим, нашим!» – думалось мне, когда я с чувством странной отрешенности бросал монету и набирал телефон Канлифа.
Он тут же снял трубку, и я сказал:
– Это Николас Вистлер.
– Да, мистер Вистлер?
– Вы просили позвонить.
– Очень хорошо, что вы это сделали. Я хотел убедиться, что вы вернулись из Борнемута. Впрочем, мне уже об этом сообщили.
У меня медленно и противно зашевелились волосы на голове.
– Значит, вы все еще ведете за мной слежку?
– Мы обязаны проявлять определенную осторожность. Вы взяли на себя очень серьезную миссию. Готовы ли вы вылететь во вторник, в десять утра?
Я не ответил, думая о шумной компании из «Мушкетеров». Любой из них мог отлучиться на минутку после того, как я оттуда вышел. «Да та же миссис Нолан», – подумал я, вдруг вспомнив маленькую, прилипшую к телевизору фигурку. Но миссис Нолан была не в курсе всех приколов, связанных с Белой. Только приятели знали про Белу – наши с Маурой приятели. Так неужели… Нет, не может быть, чтобы Маура… как может Маура? Маура даже не знает, что я вернулся. Смутившись и растерявшись от этой мысли, я сказал трубке: