Ночь умирает с рассветом
Шрифт:
Отец велел Дамдину скакать к партизанам, предупредить о кулацкой затее. Дамдин выехал ночью, кулацкие молодчики нагнали его далеко от улуса, напали. Он отбивался.
— Их четверо было, — рассказывал Дамдин. — Сбили меня с коня, сын Бадмы-ахая долго издевался, выпытывал, куда я поехал... Саданул ножом. Больше ничего не помню...
Когда Дамдин поскакал к партизанам, туда же другой дорогой выехал еще один парень. Добрался ли, вот тревога.
Ехать домой нельзя — кулаки убьют. Петька вызвался рассказать родителям Дамдина, как все было. Поскакал на коне, вернулся веселый, привез мяса, масла, Дамдину отцовский наказ: в улус пока не показываться. Партизаны
Дамдин остался в Густых Соснах. Луша окрестила его по-своему — Димой.
Луша дождалась с войны отца и брата. Сельчане избрали Егора Васина председателем ревкома.
С родительского благословения Лукерья вышла замуж за Димку. Было тут всяких толков: невиданное дело — русская девка махнула за бурята! А Луша первый раз за долгие годы почувствовала себя спокойной и счастливой. Но счастье продолжалось недолго: за деревней, по всей земле — в сопках, в тайге, на большаках и проселках — затрещали винтовочные выстрелы, загремели гранаты. А она только собралась переехать с мужем в бурятский улус... Отец объяснил, что враги хотят отобрать у народа власть. Скоро и он, и все братишки, и дорогой, ненаглядный Димка перепоясались ремнями, забрали небогатые харчи, оставив ей, что получше. Луша голосила, валялась в ногах, уговаривала не ходить: измаялась, теперь бы только и пожить... Мужики отворачивались, глухими, торопливыми словами объясняли, что иначе нельзя, что будто все на свете порушится, если они не пойдут в эти самые партизаны: на всем божьем свете не будет тогда никакого счастья.
Она умолкла, вытащила из сундука, рассовала им по мешкам все, что нашлось теплого, шерстяного — носки, варежки, шарфы. Перекрестила всех на дорогу, даже бесценного свого нехристя — сам виноват, подвернулся под замах, под горячую руку
И опять осталась одна.
Что делалось в ту годину! Половина мужиков ушла в лес вместе с Васиными, кое-кто из богатеньких подался к семеновцам. Другие никуда не пошли, сидели дома — выжидали, кто кого. Вооруженные люди то вершие, то пешие, стучали по ночам в ставни, требовали хлеба, молока. Одни искали белых, другие красных. Были и американцы, те выспрашивали, где добывают золото, у кого есть собольи шкурки. Про Никишкину падь допытывались. А есть ли такая падь на свете? Может, сказка одна...
Было все так же голодно.
Из окна Лукерья частенько видела, как с пустыми мешками да котомками шли понурые мужики и бабы просить Луку и Нефеда вызволить из беды.
А то еще шум был на всю деревню. У Луки на берегу Глубокого есть своя коптильня, летом там многие на него батрачат — кто отрабатывает долг, кто по найму. Копченых окуней, сорожину он всю зиму сберегал в сарае, там рыба и в ящиках, и на веревках. Нефеду в лавку продавал по малости, которая с душком. И вдруг рыба начала портиться. Лука всполошился, запер своих недоумков в избе, собрал деревенских мальчишек и девчонок, велел перебрать всю рыбу, которая с вонью или с червями, сложить в сторонке, а хорошую снова приютить в сарае. Ребятишек набежал полный двор. Вытащили рыбу из сарая, разложили на солнышке... Копченая рыба вкусно пахнет, такой дух поднимается — сытому и то невтерпеж, а ребятишки голодные...
Лука рассадил их кружком, сам стал в сторонке, чтобы видеть, не съел бы кто рыбину. У детей ручонки трясутся, щеки побелели. У Луки есть работница Фрося, так ее сестренка Лелька упала, лишилась сознания, Лука побрызгал водой, ничего, отошла... Наконец, ребятишки не выдержали:
— Дядя Лука, есть охота.
— Невмоготу...
—
Лука бросил всем по прокисшему окуню, ворчливо сказал:
— Разорение с вами... Откуда мне на всех набраться... У матки жрать требуйте, я вас не в гости позвал. Родители таскаются чуть не кажинный день с пустыми мешками, то одно им дай, то другое, теперь вы с голодным брюхом. За долги работаете, все вперед взято.
Он и не думал, что получится худо...
Тут кто-то из мальчишек вдруг свистнул в два пальца. Все повскакали со своих мест, нахватали рыбы, кто сколько смог, и удрали... Даже ворота не притворили. После Лука два дня ходил по избам, просил вернуть рыбу, под конец даже заплакал, пригрозил, что попомнит. Да разве кто отдаст? Пришел домой с пустыми руками, долго не выходил за калитку.
Вот какая была жизнь...
Наконец, Лукерья дождалась своих. Вернулись живые, здоровые, шумные. С победой, значит. Наша взяла! Тут бы и начать спокойную жизнь, о которой она так истосковалась. Так нет, опять беда: Генка потерялся в тайге. Не отпускала, говорила: какая охота на соболя в феврале? Где видано — соболевать в эту пору? Не послушался. «Соскучал, — ответил. — Пройдусь маленько, побалуюсь... Ежели и встречу соболя, бить не стану. Мне бы только по следу пройтись, душу развеселить».
Луша вытерла запаном быстрые, жгучие слезы.
Мужики вернулись. Генки не было, не нашли, значит. Притащили с собой какого-то тощего... Она взглянула, подумала — слепой, бельмы на обоих зрачках, потом присмотрелась — нет, не бельмы. Это у него глаза такие, словно мутная водица в плошках.
Луша поставила самовар, кинулась топить баню.
За стол сели к ночи. Егор послал дочку за дедушкой Елизаром, тот пришел сразу. Поговорили о том о сем, повздыхали о Генке. Дед сказал, что надо бы заупокойную отслужить, но Егор сурово оборвал его — не к спеху, мол, еще, может, живой найдется. Перевел разговор на другое:
— Вот тебе, дедушка, постоялец. — Он показал на Василия, который совсем сомлел за столом с устатку. — Вдвоем веселее жить будет.
— А мне и одному не худо, — отозвался старик, неприязненно разглядывая Василия. — Что за человек такой?
— Нашенский, — отозвался Егор, строго поглядывая из-под густых бровей на своего сынка Иннокентия. — В семеновском отряде сотника порубил, свояка, семеновца, тоже не помиловал.
— Избенка у меня тесновата. Одному повернуться негде, — все так же неприветливо произнес дед Елизар.
Егор рассердился:
— Не хочешь добром, так я его к тебе именем советской власти определю.
Старик часто замигал подслеповатыми, слезящимися глазами, недовольно засопел широким носом, проворчал:
— Круто берешь, паря. Чуть что — и советская власть...
Вышло, что Василий оказался пристроенным: вставая из-за стола, дед Елизар перекрестился в передний угол и позвал Василия:
— Собирайся, что ли, хвороба, спать пора.
Василий засуетился, поддернул портки из чертовой кожи, которые дал ему в бане Егор, завертел в широком воротнике тощей шеей:
— Я живой рукой, благодетель. Узелок только найду...
— На дворе твой узелок, — немного нараспев проговорил Димка. — Я его под крыльцо бросил.
— Имущество? — с ехидцей спросил дед Елизар.
— Одежа. Портки там, рубаха. Одежа грязная. Из бани, одним словом.
— Поди, вшивая? Еще заразу какую приволокешь... — брезгливо сплюнул старик. — Воши, они тифозные бывают. Ты свое поганое барахло в избу не затаскивай! — вдруг взвизгнул Елизар. — Я через тебя подыхать не стану! Выгоню и все!