Ночь умирает с рассветом
Шрифт:
— Врешь, сучье вымя!
— А не веришь, так и сказывать не стану.
— Ну, бреши, бреши...
Василий безошибочно разгадал по голосу Егора, что первое напряжение спало. Как мог простодушнее сказал:
— Под самый как есть новый год зарубил я сотника Зубова.
— Врешь! — заревел Егор. — Убью, коли не докажешь!
— Зарубил, — так же спокойно продолжал Василий, — и свой знак на поганце оставил. Пущай, мол, знают, кто убил.
— Какой знак?
— Бросил возле порубленного свою зажигалку. Она приметная, все в отряде знали:
Егор прикрыл рукою глаза, когда опустил ладонь, Василий поймал в них теплую, доверчивую искру.
— Было, — сказал Егор тихо. — Все точно. И про зажигалку разведчики докладали. Валяй дальше.
— Сманил я с собой Спиридона, как-никак — родня. Подались мы к красным.
— Ну?
— То-то, что «ну»... По дороге ни одного красного отряда, что ни деревня, то семеновцы. Красные-то сел хоронились, все больше в сопках, в лесу. И стал Спиридон меня сомущать: пойдем, говорит, к белым. Я, мол, не выдам, что ты сотника порешил.
— Ну?
— Пристрелил я свояка Спиридона Никитина.
— Врешь, варнак!
Василий неторопливо вытащил из кармана штанов серебряный крест на грязном гайтане и какую-то истрепанную бумажонку.
— Принял грех на душу... Вот его крест нательный, а вот документина...
На бумажке с лиловой расплывчатой печатью было написано, что Спиридон Никитин состоит денщиком сотника Соломахи.
Егор Васин крутил в толстых пальцах помятую, замызганную бумажонку. Выражение суровой непреклонности сменялось на его широком, обветренном лице доброй доверчивостью.
— Дальше что было? — спросил он, наконец.
— Дальше?.. А ничего не было дальше... Один пошагал. Видать, много верст отмахал. Все по ночам шел. Ногу, вон, поморозил. По сю пору синяя. Набрел на эту землянку. Занедужил с голодухи, видать. Вы не пришли бы — подох. Вот и весь мой сказ. А теперь можно и к стенке...
Он что-то вспомнил.
— Да... Арестантов учил, как на расстреле от пули схорониться. Кешку Честных, к слову сказать...
— Не знаем мы твоего Кешку, — снова строго отрезал Егор. — Ты вот что... — он помолчал. — Ты посиди тут чуток, а мы сейчас... Помолись, грехи вспомяни.
— Помолюсь... Грехов тяжких нету, а помолюсь. За жену, за доченьку-малолетку, жива ли, сердешная...
— Кака еще доченька? — обернулся Егор.
— А Настенька, — печально ответил Василий. — С покрова третий годок пошел... Ма-аханька така...
Замешкайся Васины в землянке еще чуток, Коротких повалился бы им в ноги, стал бы ползать на коленях по грязному полу, целовать сапоги, биться непутевой башкой о бревенчатые толстые стены. Выл бы в голос, размазывая по лицу слезы...
Но мужики прихватили оружие и по одному сумрачно вышли наружу. Захлопнули дверь, подперли с той стороны тяжелым стягом.
Василий остался один. Тут все, чем он держался на людях, сразу точно слетело. Противная мелкая дрожь забила тощее тело, рубаха взмокла от холодной испарины... Огляделся дикими, немигающими глазами, увидел
Он кинулся к потайной норе, где схоронено золото. Вот она — жизнь... В голову откуда-то со стороны закатилась мысль: откупиться, отдать проклятущим Васиным свое сокровище, мало ли еще можно наковырять в Никишкиной пади... Зато будет жизнь! Эва, солнышко светит, птахи, поди, поют... Отдать золото. Своими руками отдать все, о чем томился в долгие бессонные ночи? Нет! Ни за что! Лучше сгинуть с божьего свету, пусть геенна огненная, вечные муки...
Зубы стучали, пальцы судорожно сжимались и разжимались. А может, отдать?
И тут он вдруг испуганно понял: от Васиных не откупишься. «Что они за люди такие, господи? Пошто держит земля нечестивых? Нету для них святого...»
Он выполз на середину землянки, принялся жарко молиться всевышнему.
Егор со своими сыновьями устроился на полянке за сараем. Берданы прислонили к стене из неошкуренных горбылей, теплых от солнышка. Егор сел на широкий пень, положил на колени винтовку Василия. Поглядел на солнце, сощурился, потянулся:
— Хорошо! Теплынь-то какая...
Скрутил цыгарку.
Парни уселись возле, кто на сухом бревне, кто как. Димка прислонился к углу сарая, глядел куда-то в даль, улыбался.
— Чего тебе видно там, Дима? — спросил непоседливый Петька
— А воздух, — все еще улыбаясь, тихо ответил Димка, — течет, понимаешь, от земли к небу. И дрожит. Сквозь него и все словно дрожит. Интересно...
— Это пар от земли поднимается, — объяснил Петька. — По весне всегда так. И летом после дождя бывает, когда солнышко...
Сыновья у Егора все на одно лицо. Только Кеша чуть на отличку: постарше, похудее лицом. И волос светлый, курчавый. Остальные ребята чернявые.
— Батя, — серьезно проговорил Кеша. — Дай-ка мне винтовку.
— Зачем?
— Провожу этого, — он кивнул на землянку. — Тут овраг недалеко.
Егор засопел широким носом.
— Скорый ты, Кеха, на руку...
— Семеновец же. Бандит. Сам покаялся.
— Ненароком к белым попал, — нахмурился Иван, самый, видать, молчаливый. — Силком его заграбастали.
— А ежели по доброй воле? — раздумчиво спросил Егор. — От своей темноты или со страху. Оно ведь разно бывает. А после одумался.
— Сотника зарубил, свояка не помиловал, — будто про себя сказал Иван.
— А ты, Димка, как соображаешь?
Тот поднял карие восторженные глаза, в которых так и прыгала веселая, неуемная радость.
— А как батя скажет...
Димка был неширок в плечах, лицом светлый, с черными блестящими волосами. Над карими добрыми глазами, как у девушки, тонкие подвижные брови: когда удивляется чему или радуется, они разом взлетают вверх.