Ночь умирает с рассветом
Шрифт:
Он все реже выходил из землянки с винтовкой, варил в котелке на печке хлебово из каких-то кореньев, заправлял солончаковой солью.
Наконец, пришел вечер, когда Василий сказал себе: «Завтра, пора!»
Во всем теле была слабость, ноги, как ватные... но ушел бы, не навались щемящая тоска: как быть, что сказать, если забредут нежданные гости? Мало ли шатается по тайге промыслового и всякого иного люда...
Подумал, а незваные гости тут и есть — принимай, дорогой хозяин: мимо окошка промаячили тени, послышались мужицкие голоса, залаяли псы. Ничего
Дверь отворилась, кто-то спросил густым, осторожным басом:
— Есть жива душа?
Василий слабенько застонал.
Здоровенный мужчина протиснулся в низкую дверь, тем же негромким басом поманил других:
— Заходьте, кажись, хворый кто-то...
В дверях затолкались, затопали, засопели. Василий чуть приоткрыл глаза, насчитал пять человек. Все с берданами. Один басовитый, постарше, другие так себе, молоднячок. Хотя тоже плечистые.
Он еще раз охнул. А сам все разглядывал пришедших: не в полный глаз, а вприщур, примечал — четверо, значит, русских и один бурят промеж них затесался. С чем пришли? Однако не с добром...
— Испить бы... — Василий открыл глаза.
Мужики старались не топать сапожищами, подошли ближе. Тот, что постарше, взял с холодной печки котелок, поболтал, понюхал, отдернул голову.
— Что, паря, за зелье у тебя наварено?
— Похлебка... Другой пищи не имею. Отощал, занедужил...
— Эка беда, — сочувственно проговорил басовитый. — Встать-то можешь?
Сильные руки усадили Василия на топчане. Гости молчаливо разглядывали его лицо, заросшее жидкой, грязноватой бородой, хлипкую, сгорбленную фигуру.
— Ну, чего стали? — вдруг рявкнул старший. — Тащите дров, печку запалим. Харчи доставайте — мужик-то с голоду пропадает.
Повернулся к Василию, спросил:
— Где воду берешь, паря?
— Ключ тут... Как выйдешь, за сараем...
Василий говорил, а сам соображал, что будет дальше... Спросят — кто он, тогда как? Привел леший дорогих гостей...
А печка уже гудела, наливалась жаром. Бурят старательно смахнул со стола сор, расстелил полотенце, рушил на нем тяжелую краюху остистого ржаного хлеба. На печи закипел жестяной чайник. За стеной слышалось, как один из парней колет дрова. Басовитый достал из мешка тряпку, в ней оказались мелкие крошки плиточного черного чая, отсыпал немного на ладонь, опустил в чайник. Вытащил пригоршню проросшего усатого чеснока...
— Петька, давай рыбу, — приказал он чернявому остроглазому пареньку лет восемнадцати.
Тот живо добыл из другого мешка пару тощих вяленых окуней.
— Вареное мясо было, — сверкнув зубами, похвастался Петька. — Третьего дня гурана завалили. Да коротенький, вишь, попался — съели!
Он беспечно рассмеялся.
Василий остановившимися глазами смотрел на еду. От давней голодухи к горлу подступала тошнота, он почувствовал страшную слабость — ни рукой шевельнуть, ни ногой. Попросил закурить. Цыгарку сам скрутить не смог — руки дрожали, табак просыпался на штаны.
—
После первой затяжки в голове Василия все поплыло, закачалось, цыгарка вывалилась из онемевших пальцев.
Скоро принялись за еду. Гости ни о чем не допытывались у Василия. Он съел звенышко чеснока, надкусил ломоть хлеба — больше не стал.
— Ты чего, паря?
— Наелся... Не лезет.
Зато с жадностью выпил три кружки густого пахучего чаю. Слабость вроде прошла...
За окошком потемнело. Парни, пересмеиваясь, мигом прибрали со стола объедки, натаскали к печке дров, разбросали на полу полушубки и ватники. Петька завалился первым — зевнул, потянулся, сонным голосом сказал:
— Ну давайте, мужики, ночь делить... Кому больше достанется.
Василий вздрогнул, приподнялся на топчане, взглянул на Петьку. Вот так же Генка Васин сказал, когда укладывался спать в последнюю свою ноченьку, царство ему небесное... И голос на Генкин сшибает...
Гости улеглись вповалку, тесно прижались друг к дружке, тут же захрапели.
Василий всю ночь не сомкнул глаз: чудилось, что вот-вот кто-нибудь подымется, начнет шарить по углам, наткнется на заветный кисет.
Под утро почувствовал сосущий, ноющий голод, спустил с топчана тощие ноги, схватил со стола кусок хлеба. С головой закрылся полушубком, разодрал хлеб жадными зубами, проглотил, не жуя...
Гости поднялись рано. Василий притаился, не выказывал, что разбудился — прислушивался, приглядывался. Парни называли пожилого мужика батькой, он же их сынками, а то Петькой, Кешей, Ванюхой, а бурята — Димкой. «Пошто у иноверца-то христианское имя? — с досадой подумал Василий. — Хотя, может, крещеный...»
— Ну, хозяин, вставай чаевать, — тронул его за плечо старший.
Когда Василий поднялся, он оглядел его, покачал головой:
— До чего отощал человек, иссох... Как имя-то?
— Василий, — неохотно ответил Коротких.
— Садись к столу, Василий. А мы зверовщики, соболятники, по фамилии Васины. Выходит, от одного с тобой корня произрастаем. — Он добродушно усмехнулся.
Услышав фамилию гостей, Василий опять вздрогнул.
Старший Васин продолжал:
— Я, значит, Егор. А это, вишь, мои сынки.
— А инородец?
— Тоже сынок. Зятьком доводится, дочкин муж. Димка зовут. По ихнему, по-бурятски, Дамдин получается, а мне способнее, чтобы Димка.
Егор вдруг часто заморгал глазами, отвернулся к окну.
— Еще сынок у меня был... — Он вдруг хлопнул ладонью по столу. — Не был, а есть! Живой он! Только, вишь, потерялся. Сколько шарим по тайге, найти не можем. Следы запутанные, во все стороны... то на лыжах шел, то пешком. А теперь и вовсе ничего нету — снег стаял. А пропасть он не мог, на медведя с ножом ходил, и то ничего... В красных партизанах разведчиком был. Сотника Зубова под Кяхтой один на один измордовал, тот полютее медведя будет. Казаки отбили — прикончил бы сотника... Все мы воевали в одном отряде.