Ночь умирает с рассветом

Степанов Михаил

И старался выведать, кто особенно на него лютует. Вскоре после этого в деревню неминуемо наезжал исправник.

Спиридон поступал по-другому: прижимал батраков на работе, обдирал за долги до последней нитки, когда, бывало, совсем осатанеет от ярости, лез драться. Мужичище здоровый, кулаки как пудовые гири, с таким скоро не совладаешь. Однажды на пасху кто-то ненароком сказал ему обидное слово. Спиридон схватил во дворе ступицу и у половины деревни выхлестал в избах окошки. Ему бы тогда не сдобровать, вся деревня поднялась черной

тучей, но что сделаешь, если в его просторном доме гостил в то христово воскресенье сам его высокородие господин исправник.

Когда произошла революция и деревенская голытьба подняла голову, Спиридон и Василий поняли, что доброго от народной власти им не ждать. Как-то утром, выйдя из дому во двор по нужде, Спиридон с ужасом увидел, что ворота распахнуты и через перекладину перекинуты две веревочные петли. Куда уж понятнее... Спиридон забыл, зачем выходил, заложил двери в избе на тяжелые засовы. В полночь к нему крадучись пробрался Василий, рассказал, давясь словами от страха, что советчики вывезли у него из амбара весь хлеб, приготовленный на продажу. Зубы у Василия лязгали и цокали, он не мог совладать с ними.

В ту же ночь, помолившись перед образами, выпив для храбрости бутылку городской водки, Спиридон и Василий подались из деревни. Верный человек указал дорогу к семеновцам.

Непонятными, страшными тропами покатилась жизнь.

Василий не по доброй воле лез на жестокие, кровавые дела. Когда первый раз пришлось застрелить по приказу Соломахи безоружного, беззащитного человека, долго потом не глядел людям в лицо, а ночью вздыхал и молился. Второго оказалось легче, хотя тоже не в радость было разлучать с душою грешное тело. Соломаха смеялся, хлопал Василия по плечу, утешал:

— Привыкнешь. Я тебя еще в главные свои помощники произведу. Вот славная, брат, должность! Как раз по тебе...

— Греха вы не боитесь, ваше благородие.

Соломаха раскатисто расхохотался:

— Да ты вовсе дурак, выходит! Греха? Коммунистов крошить — самое святое дело. Все прегрешения снимаются. Я сколько их изрубил — и ничего. Да и из тебя, гляжу, толк со временем будет. У меня на таких, как ты, глаз наметанный.

Василий после таких речей только отплевывался да крестился.

Зато Спиридон развернулся во всю. Даже сам Соломаха смотрел иногда на своего денщика каким-то особенным, словно испуганным взглядом...

Худая слава крепко прилипла к Спиридону: все в Троицкосавске знали о его зверствах.

В эту пору Василий и Спиридон разошлись маленько друг с другом. Даже не разошлись, не то слово: Спиридон вроде бы мчался куда-то на коне по самой середине дороги, а Василий брел туда же возле обочины.

Однажды Василий угодил сотнику. Такое было дело, вспоминать не хочется, все нутро замирает... Шестерых своими руками повесил. Среди них даже девка была — партизанка красная. Соломаха тогда здорово хвалил, снял свой кортик, отдал Василию. «На, — сказал, — заслужил от меня

награду. Я не зря говорил, что в люди выйдешь. Молодец, хвалю!..»

Хороший кортик: на рукоятке растопыренный двуглавый орел прилажен из чистого серебра...

Среди семеновцев с каждым днем становилось все беспокойнее: пошли упорные слухи, что красные готовят решительное наступление, стягивают к Троицкосавску крупные силы. Вот тогда-то Спиридон и пришел к Василию. Он явился ночью, дохнул перегаром, устало опустился на табуретку. Василий заметил, что лицо свояка было бледное, на щеке билась, вздрагивала жила.

— Что, Спиря? — осторожно спросил Василий, всем своим нутром чувствуя недоброе.

— Плохо, Васяга, — трезвым, тихим голосом ответил Спиридон, наклонился к самому лицу Василия, зашептал: — Красные, слышь, наступают. Подошли чуть не к самому городу. Партизаны с ними... Васин какой-то командует. Нашим не устоять, поди... — Он опасливо посмотрел на дверь. — Конец, брат, приходит...

За окном звякнула ставня, Спиридон отпрянул от Василия, на скулах заиграли желваки. Несколько минут они просидели в тяжелом, напряженном молчании. Было очень тихо. Спиридон показал глазами на дверь, Василий понял: вышел, постоял на крыльце. Никого не было. Вернулся, спросил одним дыханием:

— Ну?

— Наши что придумали, — порывисто заговорил Спиридон. — В Красных казармах боле полутора тысяч арестантов. Большевики, будь они прокляты... Даже бабы есть. Все забито до отказа — подвалы, чердаки. Так вот, приказано всех порешить. Чтобы ни один не ушел... Я бы не прочь, почему не повеселиться? Потеха.

Василий смотрел на свояка остановившимися, испуганными глазами:

— Полторы тысячи?

— Ага... Но не в том суть, Васяга. Черт с ними, с большевиками! Я о другом пришел сказать...

— О чем, Спиря?

— Наши боятся красных. Говорят, американы Фрэнсис и Рикар удирать наладились. Полковник Сысоев, начальник гарнизона, тоже с перепугу портками трясет.

Василий снова переспросил:

— Полторы тысячи — к стенке?

— Вот, вот... Я и думаю: не след нам с тобой лезть в эту кашу. Как бы не пришлось ответ держать перед красными. Ежели что — не пощадят нас большевики. А так я бы и глазом не моргнул...

— Что же делать, Спиря?

— Драпать отседова. Пока не поздно.

— Господи, боже мой... Спиря, когда они эту беду хотят учинить?

— Через двое суток. Как есть — в первый день нового года. — Спиридон усмехнулся: — Устроит Соломаха праздничек большевикам. А нам, Васяга, надо ходу.

— А изловят?

— Не до нас им.

Василий задумался, поскреб в бороде:

— Спиря, сгинем мы... Семеновны не зарубят — красные расстреляют. Про твои-то забавки, поди, далеко слыхать. Хорошая слава на месте лежит, плохая по дорожке бежит.

Спиридон поднял на свояка маленькие медвежьи глазки, сжал кулаки, негромко отозвался: