Ночь умирает с рассветом
Шрифт:
— Спасибо, что пустил обогреться, — сказал он и тут же попер: — Ты, Кузьмич, вообще-то гад, бывшая опора царского самодержавия... Я в партизанах на таких красавцев подолгу не любовался — раз, и к стенке. Не веришь? Ей-богу... Один вот такой же полез на меня с топором. Визжит, матушку поминает, а сам подступает... Я вижу, дело неладное... Как махнул шашкой, так у него рука с топором напрочь отлетела.
Лука налил Пете еще стаканчик. Фрося было вступилась, хватит, мол, но Петька рассердился, сказал, чтобы не совалась когда не спрашивают.
— Ты пошто такой сурьезный? — со смешком спросил Лука. —
Петька выпил, закусил соленым, хрустящим огурцом.
— На тебя, Кузьмич, надо не с наганом, а с пушкой, — сказал он с убеждением. — Ты нам поперек дороги стоишь.
Лука почувствовал, что разговор надо переводить на другую дорогу, а то хорошего не будет.
— Вы, поди, больше часа у калитки толклись, — проговорил он примирительно. — А ведь зима же, не Петров день, когда каждый кустик переночевать пустит. Постучались бы в окошко, и воркуйте в избе, мне не жалко, сам был молодым.
— Ты и сейчас ладный жеребец, — по-прежнему сердито сказал Петька.
Лука с опаской посмотрел на него, взялся за бутылку:
— А не налить ли тебе еще, сынок?
— Налей, если не жалко. Только я тебе, гидра, не сынок.
Петр совсем опьянел. Лука сказал Фросе, чтоб бросила ему на пол доху и подушку. Когда она ушла спать в свою зимовейку, Лука подсел возле Петьки и заворковал ему в самое ухо:
— Фроська в чуланчике почивает. Не замыкается... Как выйдешь в сени, сразу направо. Чуланчик одним боком к печке прилегает. У нее тепло в чуланчике, ты ночью сходи, проведай, как она там...
Но Петька спал, ничего не слышал.
Проснулся рано, ошалело огляделся, долго не мог сообразить, где находится. Лука встал, поднес ему стакан самогонки.
— Заходи как домой, Петенька, — сказал Лука на прощанье. — Свои же люди... С Фросей посидишь, дело ваше известное — знай невестись да женихайся.
Василий снова сходил в свою падь, махнул в город, вернулся в Густые Сосны на собственном коне, в просторной городской шубе, в пыжиковой шапке, в камусовых эвенкийских унтах. Купил на базаре по сходной цене. Видно, что одежда с чужого плеча, а что потертая, поношенная, сразу в глаза не бросается.
У Луки взял под задаток коровенку. Мог расплатиться сполна, но прикинулся, что отдает последние деньги, долго торговался, поминал господа и заступницу царицу небесную. Лука сперва крепился, потом не выдержал, плюнул:
— Как у тебя сил хватает тянуть Лазаря? Все кишки вымотал... И так за полцены отдаю, хальное разорение, а ты верещишь.
— Сена надо купить, — протяжно вздохнул Василий. — Лошадь у меня, корова, они жрать затребуют, а у меня не наготовлено... Надо в Воскресенское ехать, к доброму человеку. А ты не жмись. — Василий усмехнулся. Я сейчас расквитаюсь дорогой монетой. Дороже золота для тебя будет.
— Как это?
— А так... На подозрении ты у Лушки Васиной. Быдто, значит, с умыслом сыночка в школу засунул, и спички дал с отцовским благословлением. Грозится вывести тебя на чистую воду. От верного человека вызнал.
Лука очумело вскочил, заморгал поросячьими глазами.
Когда Антонида узнала про покупки Василия, сердце у нее зашлось от радости: «Страшно остаться одной с ребенком... Ты не бросишь
Василий давно не был у попа, все отговаривался — то нездоровьем, то домашними делами. А в субботу заявился из церкви вместе с Амвросием. Антонида увидела его и обмерла от волнения, ноги стали тяжелыми, словно приросли к полу, дыхание перехватило, она побледнела. Василий поздоровался, будто с чужой, поглядел на нее, сказал с сожалением:
— Эва, какая вы стали... упитанная.
Амвросий провел гостя в горницу, крикнул оттуда:
— Ты, колода, собери повечерять.
С тех пор, как узнал, что дочь беременна, он не называл ее по имени...
Антонида принесла на стол ужин, замешкалась в дверях — не знала, уходить или остаться. Поглядела на Василия, может, подаст какой знак, но он смотрел в другую сторону.
— Иди на кухню, — приказал отец. — Сгинь с глаз, смотреть на постылую тошно.
Антонида ушла в тревоге: вдруг отец заартачится, пойдет против женитьбы... Он ведь такой упрямый...
Василий привстал, склонил голову.
— Благословите трапезу сию, батюшка.
Амвросии тяжело поглядел на него.
— Не до бога мне. Жизнь пошла кувырком. Ты девку мою разглядел? Добегалась, скоро рожать. На всю деревню посмешищем с нею стал: сам, говорят, был греховодник и девка в него удалась. Мне на бабью болтовню наплевать, не в ней беда. А что с девкой, с постылой, делать? Любил же как... Свет в окне была для меня, дороже всего. Теперь глаза на нее не глядят... С кем она, а? Молчит, не могу добиться. Лупить принимался, из дому изгонял, не говорит, с кем спуталась.
— Блудница, — поддакнул Василий. — Но ведь и другие человеки не без греха существуют.
Антонида подошла к двери, прильнула ухом. Отец говорил:
— У нас в селе не с кем ей, я всех перебрал в уме, ни один не подходит. Ей надо молодого, умного, красивого. Она на простого мужика не кинется. Образованная, разборчивая... Знаешь, что думаю: однако в городе она, когда с тобой ездила... Не замечал там ее? Соблазнил какой-нибудь негодяй, насулил златые горы. Так оно и есть, и по времени подходит... Скажи, с кем она там крутилась, ты же знаешь...
— Не ведаю, батюшка, — ответил Василий. — Не наблюдал.
— О господи, — с трудом выговорил Амвросий.
— В священном писании сказано, как народ в блудницу камнями кидал. Иисус Христос за нее вступился.
— Одно осталось — пристрелить суку. Хотел уже, но рука не поднимается.
— Не только у меня горе, — опять заговорил Амвросий. — Лука Кузьмич чуть не в голос ревет: Петька, сын Егора Васина, совратил его девку, дуру Катьку. В открытую живет с ней, у Луки вина требует... Такой парень, а на кого польстился? На тварь безмозглую, имени своего не ведающую. Лука плачет, не может понять, как они снюхались, чем она его взяла. Фроська, слышно, руки на себя наложить пыталась, да бог уберег, Лука вытащил из петли. Что творится, господи? Тупица такого парня отхватила, а моя, как пропащая, никому не нужна, таскает свое брюхо...