Ночь умирает с рассветом
Шрифт:
Со сходки гости из Ногон Майлы и Красноярова поехали по домам, а Цырен остался ночевать у Егора. Когда они подошли к избе Васиных, заметили там какое-то беспокойство — в окнах горел яркий свет, мелькали тени. Егор вспомнил, что Лукерья не была на сходке, затревожился. Они с Цыреном торопливо вошли в сени, распахнули дверь в избу... Навстречу поднялась пригорбая старушонка Настасья Марковна, которая у всех бабничала на родинах, поклонилась в пояс, пропела звонким, молодым голосом:
— Со внуком вас, Егор Никодимович, с божьей милостью.
Егор оторопел от радости, не знал, что сказать, что сделать.
— Бабуся... — проговорил он,
Мужики, с женского дозволения, на цыпочках прошли за занавеску: оба испуганные, обрадованные, счастливые. Егор старался не улыбаться, но рот сам растягивался до ушей. Цырен мял в руках свой малахай.
Луша была ничего, только бледная. Дите лежало возле, в чистой тряпице.
— Ну, как он? — Егор кивнул на ребенка.
— Красивенький... — Луша помолчала и тихонько засмеялась: — Дедушки вы теперь...
Настасья Марковна сказала, что роды случились маленько до сроку, видно, Луша крепко испугалась на пожаре.
Егор сбегал в завозню, там в уголке хоронилась от глаз бутылочка.
— Ну, паря, давай отпразднуем. Ведь внуки у нас не кажинный день нарождаются. Женщины, вы тоже присаживайтесь к угощению.
— Надо барана колоть, — сказал Цырен.
— Зачем?
— Полагается. Луше бараньего супу надо, бабушке, которая ребенка на свои руки приняла, тоже надо супу.
— Я вчера заколол овцу, к празднику.
— Вот и ладно. Тащи заднее стегно, кусок грудинки, другого мяса нельзя. Грудинка, чтобы молока было много, заднее стегно, чтобы у матери детей было много. У нас, у бурят, обычай такой.
Когда все было налажено по правилам и все расселись, Цырен сказал, чтобы дали младенца, бережно принял его на вытянутые руки, встал за столом, торжественно заговорил по-бурятски. Никто не понимал, но все слушали, не перебивали.
— Это я благопожелание сказал новому человеку, — по-русски объяснил Цырен. — Чтобы рос здоровым и сильным, как непобедимый батор Гэсэр, смелым и честным, как Гэсэр... Чтобы любил жизнь, берег людскую дружбу. Чтобы радовался сиянию солнца, журчанию ручья, любил родные степи, леса и горы, чтобы каждая травинка, все животные, птицы и рыбы тянулись к нему навстречу — пусть таким хорошим будет человеком... Пусть живет три раза по девяносто лет.
Цырен сказал все что не ахти как правильно по-русски, но каждому стало хорошо от доброго слова старого человека.
— Мэндэ! — Цырен выпил вино, остальные тоже.
— Теперь надо ему складное имя придумать, — певуче проговорила Настасья Марковна, забирая у Цырена ребенка: Луша сколько раз кричала, чтобы не уронили, чтобы поскорей принесли...
— Есть хорошее имя, — отозвался Цырен. — Пущай называется Егором, в честь русского дедушки. Егор Дамдинович. Хорошо будет, верно?
Когда все легли, в избу заявилась Фрося и сразу к Луше за занавеску, они там долго шептались.
Жирник на ночь у Лукерьи не гасили. Когда все угомонились, Егор поднялся, тихо прошел к дочке. Долго смотрел на ее похудевшее, счастливое лицо, на внучонка, глотал тяжелые слезы, рукавом вытирал с давно небритых щек. «Не повидал тебя тятенька, внучек Егорушка, сиротой расти тебе, без отцовской ласки», — с тоскою и нежностью думал Егор.
Лукерья открыла глаза, долго молча смотрела на отца.
— Ты чего? — забеспокоился Егор.
— Тятя, — сдерживая голос, чтобы не разбудить маленького, проговорила Лукерья. — Школу подожгли
— Спи, дочка, спи... — Егор широкой ладонью потрогал ее лоб. — Спи. Тебе отдыхать надо.
«Бредит, видать», — вздохнул Егор.
Глава четвертая
СМЕРТНЫЙ ГРЕХ
По первому настоящему снегу Василий пошел на лыжах в тайгу, в заветную Никишкину падь, намыть золотишка, прихватить из зимовейки Спиридонову винтовку — сгодится на обрез, война ведь не кончена, в лесах постреливают, большевистская власть прочно, кажется, не укрепилась, может, придется белым пособлять... Из Монголии, слышно, совершаются набеги, барон Унгерн будто чего-то затевает. А то опять говорят, что с запада с боями идет Красная Армия, громит белое воинство. Семенов схоронился в Маньчжурии. Союзнички, мать их, как по маслу катятся на восток, к Тихому океану. «Не, нельзя в суматошные дни без вооружения, — решил Василий. — Когда обрез под постелью и спать способнее».
Из тайги Василий хотел добраться до города, мечтал купить коня, зимнюю одежонку, а то в драной шинелишке и срамно, и холодно. Еще порешил купить у Луки коровенку, боровка, да пару овец. Корову так и так надо: Антониде давно сказано, что выиграл у Кузьмича в карты, она уже выспрашивала, почему он долго не отдает. И вообще, пора подниматься на ноги, помаленьку обзаводиться хозяйством.
Вот какие мысли были у Василия.
Он возвращался из Никишкиной пади, на гайтане висел тяжелый мешочек, за спиной болталась винтовка. «Винтовку в город тащить не след, надо притаить в Воскресенском, у верного человека, одолжить коня — и в город». Он скатывался с крутых гор, взбирался на поросшие лесом склоны, продирался через колючий, заснеженный кустарник, и снова думал о своей жизни. «Мужику не гоже маяться одному... Бог знал, что делал, когда сотворил Еву: пущай, сказал, проживает для мужского наслаждения, для подмоги в хозяйстве... Доколь мне-то оставаться в сиротском естестве?»
Думы о будущем благополучии каждый раз упирались у Василия в одну печаль: как ни кинь, выходило, что надо жениться. «Какое хозяйство без бабы? Она за всем доглядит, все обиходит. Опять же дети: появится достаток, надо, чтобы были наследники. Настенька, кровиночка моя, сгинула без следа, неведомо, живая ли, не сведет нас злая судьбинушка... Да. А что, ежели обжениться на Антониде? Коли приструнить ее, ничего выладится баба, можно и работника не держать. Да и вообще надо без работника, а то нищета поднимет вой: мол, гидра угнетения, кровопивец — всяко обзовут, — не открестишься... Антонида ходит тяжелая, жениться на ней — самое господнее дело — спасти от сраму. За это сколько грехов богом снимется. И опять наследничек готовый моему богачеству».
Вспомнилось, как недавно Антонида всю ночь ревела, умоляла взять замуж — будто все в деревне тычут на нее пальцем, пересмеиваются, треплют языками. И верно, теперь каждому заметно. Отец вовсе взбесился, гонит вон из дому, бить принимался, выпытывает с кем добегалась...
«Лука малое время вдовый, — думал Василий, — а уже поговаривает о бабенках. На Фроську зарится, гундявый леший... Она близко не допущает, а он лезет. Корявая же, а ему все одно, с лица, говорит, не воду пить, была бы в юбке. Настырный, до своего доедет... Ничем, говорит, не поступлюсь, моя будет. Фроська уходить от него собралась, не буду, мол, у старого козла. А куда пойдет, когда жрать нечего».