Ночь упавшей звезды

Ракитина Ника Дмитриевна

– - Ого!
– - оценил ее вес.
– - И зачем вы ее на себя надевали? Если все равно снимать потом?

– - Она от воды отяжелела. Переодеваетесь живее, деточка...

– - Я не просила меня возвращать -- тогда б и не мучались, -- выдав все это, перемежаемое приступами кашля, я стащила с себя и остальное, бросила на пол и надела сухое, ругаясь сквозь зубы и стараясь на мевретта не смотреть. Процесс одевания занял раза в четыре больше времени, чем обычно, и в конце я была красная и мокрая, как мышь под веником... стоило возиться... и прежнее

высохло бы на мне запросто.

– - Спасибо, -- сказала я все же, оглядываясь в поисках одеяла.

Звингард кивнул.

– - Другое дело. Мевретт, пошлите кого-нибудь на кухню сварить для дамы глинтвейн.

Мадре, деликатно отвернувшийся (ну, в меру своих сил, конечно) в момент переодевания, повторяя подвиг Звингарда, вытащил из воздуха пушистое покрывало и заботливо накинул мне на плечи:

– - Так хорошо?

Потом непонимающе уставился на лекаря:

– - Слушайте, крикните в коридор, а? Не видите, я за дамой ухаживаю?

Удержал меня от возвращения на мокрый диванчик и провел к креслу у огня.

– - Я вам что, глашатай или герольд рыцарского турнира?
– - проворчал дедка, но все же последовал совету и послал несчастную жертву своего обаяния на кухню за глинтвейном.

– - Простите меня, пожалуйста, -- все еще дрожа и заикаясь, пробормотала я, клубочком сворачиваясь в широком кресле.
– - Не хочу быть вам обузой.

– - Да какая вы обуза, деточка?
– - отмахнулся Звингард.
– - Вы обузы не видали. Сейчас согреетесь, руку мы перевязали. Что еще болит?

Мадре удивленно смотрел на меня, нахально присев на подлокотник. "Она, похоже, искренне считает себя обузой... наивная..." -- читалось на выразительном профиле. Он, похоже, вспомнил Темулли, Люба, своего непримиримого сына, наконец, и улыбнулся:

– - Ну, по-моему, вы слишком строго относитесь к себе... Вы не обуза, а, скорее, приятное разнообразие.

Приятное... разнообразие... издевается, зараза лилейная... так захотелось еще раз ощутить его губы на своих и укрыться в кольце рук... нет, это невыносимое что-то, хватит!

– - Ничего, -- повернулась я к Звингарду, -- не болит...

Голос прозвучал хрипло и жалко.

Ну почему они меня сразу не отпустили? Почему?!

– - Деточка, вы пейте, пейте согревающее, -- весело сверкнул глазами лекарь, суя баклажку мне в руки.
– - Если вспомните еще о каких болячках, сообщите, ладно?

Одрин посмотрел на мое несчастное лицо, на котором явно отражались все потаенные мысли, а также мнение о нем, лилейном, и рассердился:

– - Ну неужели ты не понимаешь?
– - вскричал он.
– - Мы ж о тебе заботились! Ты бы по лесу и полумили не прошла -- тебя бы кто-нибудь убил!
– - потом он взял себя в руки и, вздохнув, сказал: -- Но если вам, сударыня, так необходимо уйти отсюда, то можно придумать какой-нибудь другой вариант, нежели пробиваться с боем через лес.

– - Ну пусть бы убил!
– - хриплым шепотом выкрикнула я.
– - Что вам за дело? До человека?

Что?!!

И резко отвернулась, закрыв лицо ладонями.

– - А какая разница, человек или элвилин?
– - Звингард пожал плечами, собирая медицинские причиндалы в корзину.

– - Что за дело?
– - Мадре слегка опешил, погружаясь в многозначительное молчание. А действительно, что за дело ему до круглоухой женщины? Ему, мевретту, ненавидящему давних, ведь они принесли столько горя элвилинскому народу. Он внезапно вспомнил, какие жестокие слова говорил своему сыну о его невесте, и смутился. Потом пробормотал под нос:

– - Похоже, это у нас семейное... Ну, не надо плакать, -- растерянно сказал он мне.
– - Кому бы было легче от того, что вас убили?

– - Вам, например... думаете, я не вижу...

В дверь робко постучали.

– - Входи, входи, глинтвейн!
– - лекарь втащил в комнату молоденькую элвилиночку с длинной светлой косой и с подносом, на котором стоял узорчатый глиняный кувшин.

Мадре недоуменно покосился на Звингарда, должно быть, удивляясь неуместной торжественности в его голосе; осторожно взял меня за перебинтованную руку:

– - А почему, позвольте узнать, вам это пришло в голову?

Да пошло оно все! С мужеством отчаянья я уткнулась лбом ему в ключицу и прошептала едва слышно:

– - Обнимите меня...

Мадре улыбнулся и бережно обнял. Потом поднял мою голову за подбородок и, пристально посмотрев в глаза, осторожно поцеловал в губы.

Я ошиблась. За хрупкой субтильной внешностью мевретта скрывался железный стержень... такой вдруг ощутимый и опасный, что я вздрогнула от нахлынувшего понимания. Сбежать, исчезнуть... пока еще не поздно, пока непоправимого не случилось... пока я -- еще я: ненавистный враг...

Кошачьи зрачки его глаз вдруг расширились, затмевая серебро радужки. Вытянутое лицо в который раз за этот вечер сделалось удивленным. А потом нас с головой накрыла жаркая волна. Одрина почему-то совершенно перестало волновать присутствие рядом старика Звингарда, собственные непримиримые взгляды на межрасовые отношения, да и судьба народа элвилин в целом. Пальцы его, легко пробежав по моей груди, стали нетерпеливо раздергивать шнуровку рубашки. Я же забыла про боль в ладони, про гудение в голове, про то, что не выношу остроухих... я про все забыла...

Не отрываясь от моих губ, Мадре совладал со шнуровкой и, запустив руки под рубашку, обнял меня, горячо и сильно. Оставив в покое губы, он со стоном припал к моей шее.

Элвилиночка несколько минут, остолбенев, смотрела на этакое, потом грохнула кувшин с глинтом и выскочила за дверь. Звингард усмехнулся под нос и вышел следом.

Что-то упало?.. Гори все ясным пламенем! Мне не было дела ни до чего, кроме мужчины рядом со мной. И... пожалуй, слишком много на него надето... надо исправить. Смеясь, бранясь, плача от боли в руке, я сорвала с него лишнее -- насколько вышло среди объятий и поцелуев.