Ночь ведьмы. Книга первая
Шрифт:
– Он говорил, что поначалу ведьмы боролись с помощью магии, – продолжает Бертрам. – Сказал, что видел это собственными глазами. Некоторые из охотников сошли с ума, и архиепископ отправил их в монастырь. Я решил, что он тоже спятил, раз несет такую чушь. – Бертрам замолкает, оглядываясь на фургон. – А теперь я думаю, что первые хэксэн-егери, возможно, сражались с настоящими ведьмами, и оставшиеся, должно быть, ушли в подполье или что-то в этом роде.
Я по-прежнему молчу. Дай Бертраму малейшую возможность, и он будет болтать часами.
– Ну что ж… – Бертрам смотрит на меня. Очевидно, что он прощупывает почву, пытаясь понять, как много я ему позволю. Встану ли на защиту веры хэксэн-егерей, отчитаю ли за то, что он не проявил слепого послушания.
Я ничего не говорю. Вчера я ударил Йоханна за богохульство, но у Бертрама, по крайней мере, хватает ума говорить так тихо, что его слышу только я.
– Я всегда считал, что это вроде как обман, – говорит он, понизив голос. – Я имею в виду, нельзя не заметить, что, когда мужчина хочет другую жену, проще сжечь настоящую как ведьму, чем получить одобрение папы римского на развод. Если в городе два пекаря, один обвинит другого в колдовстве, чтобы не было конкуренции.
Обвинения, которые разносятся по Триру, подпитываются жадностью и страхом. Если хочешь получить выгоду, нужно просто зажечь спичку. Если ты чем-то отличаешься от остальных – кажешься слишком шумным или слишком тихим, слишком сильным или слишком слабым, – тебя отправляют на костер.
Все мы – каждый житель епархии – причастны к этому. Пока архиепископ проповедовал об очищении города от греха, мы только наблюдали. Сначала он запретил въезд в город протестантам, затем евреям. В Трире должны жить только католики.
Но этого оказалось недостаточно.
Затем настала очередь ведьм. Но их не запретили – их стали убивать. Теперь, когда уже слишком поздно, в городе зреет недовольство. В Трире остались хорошие люди, готовые сражаться. Но они только шепчут о бунте. Им нужно что-то погромче ревущего пламени, чтобы подтолкнуть к восстанию.
Однако страх пока сдерживает сопротивление. Архиепископ поступил хитро. Разделил людей, заставил их чувствовать себя одинокими. Дал понять, что, если они не подчинятся, их заклеймят как ведьм.
И сожгут за колдовство на костре.
Я понимал это с самого начала, когда мою кричащую мать бросили в огонь.
Но я думал, что, возможно, другие – даже в отрядах хэксэн-егерей – просто охвачены паникой и не видят правды. Вот почему, как я предполагал, на роли, которые вызывали ужас у мужчин, назначали мальчиков. Юношей радикализировать легче, можно было ожидать от них слепого послушания.
Хильда понимала это. И, благослови ее Бог, умоляла меня перед своим арестом не чтобы спасти себя, а чтобы попытаться спасти других. Чтобы заставить охотников понять: невиновна не только она, но они все.
Но Бертрам явно знает правду. Несмотря
И все равно разжигал костры.
– Интересно, будет ли она гореть иначе, чем другие, – говорит он с любопытством.
Я смотрю на него из-под капюшона.
– Если ты с самого начала знал, что сожженные на самом деле не были ведьмами, почему ты все еще носишь плащ?
Бертрам пожимает плечами, черная ткань колышется.
– Это работа, – говорит он.
К моему горлу подкатывает приступ тошноты.
Я видел зло – коммандант Кирх не поднялся бы на вершину карьерной лестницы, если бы точно не знал, что делает. Палач хвастается богатством, которое он заработал, участвуя в судах над ведьмами. Он знает, что делает. Он наслаждается жестокостью, которая приносит ему прибыль. Архиепископ, возможно, самый злой человек из всех, кого я знаю, ведь он все это придумал.
Я видел зло.
Но до этого момента, до разговора с Бертрамом, я и не осознавал, как часто зло носит маску сострадания.
Трир раскинулся на западе, шпили церквей устремляются в утреннее небо, сияя за городскими стенами в ореоле святости.
Мост через Мозель ведет к восточной городской стене, по этой дороге проходит самый оживленный транспортный поток в город. Но вне городских стен тоже есть здания, построенные из камня, который уже крошится, много веков назад, другие – это временные деревянные конструкции.
А еще здесь римские руины.
Вместо того чтобы направляться к воротам, я увожу отряд с главной дороги, направляюсь к восточной части Трира, за пределами крепостной стены. Слева возвышаются руины древнеримских бань, покрытые обломками и щебнем, оставшимися после того, как люди разворовали каменные блоки.
Этот город построен на костях рухнувшей империи.
Гигантские каменные глыбы возвышаются у обочины дороги, создавая проезд, к которому я направляю отряд. Я слышу глухой стук и злые проклятия, доносящиеся из тюремного фургона, когда Фрици швыряет в деревянном ящике, который подскакивает на дороге.
Я поворачиваю лошадь назад, отмахиваясь от Йоханна, который едет самым последним. Отряд хэксэн-егерей передвигается с обычной легкостью. Мы все, даже самые юные, уже участвовали в перевозке заключенных.
Римляне убивали кельтов ради забавы, после того как поработили их. Рассказывают истории, как гладиаторы в блестящих доспехах выходили на арену, сверкая металлическим оружием, и сталкивались с голодными избитыми кельтами, вооруженными только палками и камнями. Иногда римляне ловили медведей или, что еще хуже, диких кабанов и позволяли природе убивать людей, поклоняющихся природе.
Ради забавы.
Интересно, сочли бы те кельты свою смерть лучшей, чем та, на которую мы обрекаем их потомков-ведьм?