Ночь Веды
Шрифт:
...В то утро Ярин не в духе встал - он теперь нечасто в добром настроении пребывал. В доме лишь мать была. Собрала Ярину позавтракать, он зачерпнул щей ложку и подскочил, как ошпаренный - щи с пылу с жару были взяты, а он не постудил. И такое зло охватило Ярина, ложку прочь зашвырнул, к матери рывком повернулся... да и застыл. Матушка белее белого сделалась, крестилась и пятилась от него, а в глазах ее такая жуть смертная застыла...
– Ты чего, мамо?..
– растерянно проговорил Ярин.
– Ох, Боженька мой!.. За что?..
– вскинув руки к лицу, зарыдала
– Да об чем ревешь?
– опять начал сердиться Ярин.
– А то не знаешь?.. Вон, глянь иди...
В горнице, в простенке висела большая медная пластина, отполированная так, что в нее глядеться можно было как в неподвижную воду. Отец привез таку диковину, когда несколько лет назад к князю ездил. Тогда сельчане в дом к ним ходили, только чтоб глянуть в нее. Шибко Ярину эта глядельная пластина нравилась, любил он кудри чесать перед ней, аль так просто глянуть на себя. И теперь с удивлением и робостью подошел он к стене, заглянул в сияющую зеркальную гладь. Не закричал, не шарахнулся прочь от того, что увидел, смотрел долго и пристально.
Смотрел в желтые звериные глаза с маленькими черными зрачками. На сивую встопорщенную гриву глядел. Рассматривал с болезненным любопытством губы свои, зубы и удивлялся, как это они, человечьи, а удивительным образом напоминают волчью пасть. Клацнул зубами - в точности по-звериному получилось.
Мать всхлипнула сзади:
– Что творится с тобой, сыночек мой?
Ярин ухмыльнулся - волчье рыло исчезало на глазах, на месте его проступало человеческое лицо.
– Это все ведьма... Ее дела.
– Какая ведьма, сынок?
– испуганно спросила мать.
– Аленка! Какая еще?
– Ее ведь нету... что ты... схоронили ведь ее...
Глянул Ярин на мать с хмурой усмешкой, ничего не ответил.
Глава пятьдесят третья,
последняя встреча на снежном целике
– Что ж это ты делаешь? Ведьмачка ты поганая... Что такое ты делаешь-то?
– бормотал Ярин бредя по бездорожью. И дорога, и тропка давно выскользнули из-под ног, а он все шел и шел, упрямо месил рыхлый, убродный снег. И нес он в себе такую глухую тоску... волчью, от которой только и спасение, что завыть в полный голос.
Звонкий морозец красил щеки, солнце слепило глаза, снежная целина искрилась сахарной россыпью. А Ярину чернота глаза застила, весь свет в ней сгинул. Да он по сторонам и не глядел, взглядом под ноги себе уперся, но видел лишь злобность свою непомерную, оттого и черно ему было.
– Ну и где ты? И что бы тебе не окочуриться где-нибудь насовсем! Ух, как же я тебя ненавижу!
И тут вдруг встал Ярин, будто стена поперек пути его вскинулась. Не понявши еще, с чего остановился, голову набыченную поднял. И увидел.
– А-а, вот она! Долгожданная!
– Звал, я и пришла.
– Ишь ты! "Зва-а-ал"! Может теперь тебя с поклоном приглашать надо?
– Для чего? Для чего ты меня ждал? Для чего звал? Кончилось время разговоры говорить. Ни стращать, ни уговаривать теперь не стану. Раньше все сказано, там все вопросы и все ответы.
– Ты мне зубы-то не заговаривай, нечисть
– Не ори, бестолковый. Я тебе и безголосого слышу.
Ярин тяжело смотрел на нее исподлобья, стоял, покачиваясь, как пьяный. Хотя, не сразу бы и вспомнил, когда пил в последний раз - не тянуло к чарке.
– Это как?
– не понял он сказанного.
– Ты только подумаешь, я уже знаю.
Ярин помотал головой, будто дурман стряхивал.
– Что делаешь со мной?
– Помнишь, оборотнем тебя назвала?
– И что?
– Я правду тогда сказала. Ты согласился.
– Ну? Так что?
– Знаешь ли ты, что содержимое души человека кладет свой отсвет на лицо его? Отчего, лишь глянув на человека, словом с ним не перемолвясь, уже знаешь, добрый он или нет, хочешь ты с ним знакомство водить иль лучше такого стороной обойти, не замараться чтоб. Разумеется, человек умеет таить свои мысли, желания - не всегда это по лицу прочтешь. Только я каждого вижу в свете его истинности. В тебе, Ярин, сам ад кипит. И суть твоя - волчья. Не любишь никого во всем свете, ни мать, ни отца - хищник ты. Мы сейчас одни только, а предо мной претворяться - труд напрасный. Так согласишься с тем, что про тебя сказала сейчас?
Сузив глаза, помедлил Ярин и ухмыльнулся:
– Может быть.
– Так чего ж ты хочешь от меня? В чем винишь? Твоя суть выходит наружу, чтоб каждый ясно все об тебе понимал. Аль стыдишься себя такого? Аль сам себе противен? Твой крест, тебе нести.
– Крест?
– медленно выговорил Ярин.
– "А я погляжу, как тяжел крест твой тебе покажется"... Так ты сказала тогда?
– Запомнил... Это хорошо. Теперь еще запомни - облегчать тебе ношу я не стану. Неси, сколь сил хватит. Каждый делает свой выбор. Прощай. Оставайся сам с собой, Ярин, меня больше не зови.
– Постой!
– вскинулся Ярин.
– Погоди, Алена!
Но в снежном сиянии таяла летняя голубизна ее сарафана. И где-то внутри себя услыхал Ярин:
– Незачем. Нам нечего больше сказать друг другу.
Оглянулся Ярин - никого. Только снежный простор вокруг, да позади собственный след. Сел Ярин в снег, опустил голову на руки. Вот так бы и сидел, без единой мысли. Шапка свалилась - он не шевельнулся. Голова пустая, легкая, никакой заботой не отягощена. Только нету такой щеколды, чтоб от дум запереться и не впустить их...
"...Когда это началось? Ежели бы при Фильке, так он сказал бы, небось... Нет, наверняка после Филипкиной смерти личина звериная начала проступать. Заметили люди? Поняли, что он в оборотня превращаться начал? Да, что-то приметили - иначе с чего бы обходили десятой дорогой. Но, видать, поняли не все, не до конца... иначе... с оборотнем разговор короткий кольями бы забили. И как быть дальше? Давеча волк наружу полез, когда он на мать разозлился, а злоба прошла - и волк спрятался. А девка та... тоже ведь "Волк!" кричала, но тогда никакой злобы в нем и в помине не было... Подумал, правда... "Хищник ты!" - вот как ведьмачка сказала".