Ночь Веды
Шрифт:
Они шли, шли, и Дарьюшке было так радостно, как в утро Христова воскресения. А потом родители остановились. И стали молча прощаться. Даренка сначала, было, испугалась, хотела заплакать, да лица их были так светлы, руки - такими нежными и добрыми... и Даренка вдруг сердцем услышала их голоса: "Мы всегда здесь, всегда рядом. И всегда будем рядом. Но тебе не надо с нами оставаться, тебе еще долго идти. Иди, доченька, иди вперед. Там тебя ждут".
Тут Даренка увидела впереди на дороге большую и добрую олениху, а когда обернулась - родителей на дороге не было. Она опять чуть-чуть испугалась, но их голоса возникли снова, и Даренка поняла,
И лес показался таким своим, знакомым, добрым. Ненастья лютого как ни бывало. Ночь дохнула совсем летним теплом. Ветерок, как шаловливый соседский парнишка летал меж вершинами спящих дубов и тревожил их, громко шурша прошлогодними листьями. Даренка знала откуда-то, что захочет, так велит ему умолкнуть, упасть к подножиям дубов либо улететь играть сухими листьями в другом месте. Иголочки молодой травы забавно щекотали босые ступни, упруго пружинили, оберегая нежные маленькие ножки от колючек и сучьев. А когда кончалась долгая ночь, птицы развлекали ее, летали низко, она протягивала к ним ручонки, и они садились на маленькую ладошку.
По рассказам Даренки выходило, будто не то день, не то два вела ее через лес олениха, что спала она, к теплому боку ее привалившись и холода ни чуяла...
Иван и верил, и не верил - но ведь и впрямь, на опушку Даренка с оленихой вышла... Этих странных рассказов Дарюшкиных он никому не пересказывал - досужи люди разговоры говорить и догадки сочинять.
Сердобольные бабы предлагали Ивану отдать им найденку, пусть подымается, в разум входит рядышком с их собственными детками. А что до лишнего рта за столом... дитенок вон како горюшко изведал, да неужто у кого язык повернется куском хлеба попрекнуть? Да об чем говорить, любая из Лебяжинских баб готова сиротинку обогреть, обласкать, лакомым кусочком порадовать. Это ему, молодому да холостому не для чего чужим дитем себя отягощать. И не простое это дело - дите малое ростить. Сухой коркой не прокормишь, рогожкой не обернешь - и сварить вкусно надо, и обиходить, и постирать, и рубашонку сшить, да мало ли!
Но осиротевшая матушка Аленина и Иван все уже обтолковали и решили. Даренка им - Богом даренное утешение. И никому, никогда, ни за какие посулы они ее не отдадут. А жить станут втроем, семьею. Если еще и сомневался кто, что так оно лучше всего, так сомнения эти скоро очень растаяли, как клочья тумана под жарким солнцем. Потому, что опять засияли, залучились потускневшие глаза матери, когда под осиротелым кровом зазвенел детский голосок и смех. Про Ивана и говорить нечего - он с первых минуточек будто сердцем прикипел к малехе. А девчоночка до того ласкова, до того понятлива была - глянет в глаза, ну будто в душу, проведет маленькой ладошкой по щеке или волосам, куда печаль девается, и усталь, и боль уходили. И мать, и Иван верили, что девочку Бог им послал и никому другому - вроде как наместо утерянной Алены. Алена - незабвенна и незаменима, это ясно, да все ж теперь стало чем дальше жить. И так они в это верили, что иной раз чудилась им Алена в лице, в словах, в смехе Даренки. Вот наваждение!
Глава шестьдесят первая,
нежданная встреча в березовом перелеске
И все бы, кажется, хорошо, а Иван места себе не находил, будто лихоманка колотила, - Алена боле не пришла ни разу. В первый день, как Даренка у них появилась, ждал он ночи в азарте и нетерпении, об находке удивительной своей рассказать и услышать, что скажет на это Алена. Не давало покоя предчувствие, будто должна Алена сказать что-то об
И на другую ночь то же, и на третью... А там Иван и сон потерял, чего только не вздумал в долгие-предолгие ночи. Уж до того дошел в усилиях отгадать причину: а вдруг взревнует Алена, мол, нашли утеху, уж и про горе свое забыли... Одурманенное бессонницей сознание мучительно искало выход. А вдруг не должен был он брать девочку в дом? Так теперь-то что? Отдать кому ни попадя? Да ведь это невозможно, нельзя! Нет, Алена не могла бы такое потребовать! Но тогда отчего нейдет?.. И опять влекло мысли, одну за другой, по тому же кругу, опять и опять, как невольников в связке... А дни шли.
Даренка будто чуяла его терзания, вроде бы даже стороной от Ивана старалась держаться, не вертеться на глазах. А в то же время - приластиться незаметно, невзначай будто. То головенку золотую приклонит, то спешит подать какую вещь, Ивану нужную и глядит: толи похвалит, толи прочь погонит. И ведь малеха же, несмышленыш - что она понимать могла? Но от глазонек ее печальных, ожидающих, у Ивана сердце заходилось, и в мыслях своих он со всем отчаянием, со всей страстью звал: "Алена! Аленушка! Да что ж ты нейдешь, люба?!"
И когда скрозь бессонное оцепенение его, скрозь темноту ночи проступили вдруг белые станы берез, он даже обрадоваться не смог, а только вздохнул судорожно: "Ну, вот!"
Обступили его березки, будто светлые, чистые девицы в хоровод заключили. И пространство меж ними заполнял тот свет особенный, что бывает только в березовых рощах, ровно сами березы испускают лучи невидимые, и стоит роща светлее светлого, яснее ясного. И проникает это сияние аж в душу. Еще в храме такой свет бывает - торжественный, не принадлежащий земному. Вот и теперь - замер Иван в неземном березовом сиянии. И увидал - за деревьями, приближаясь к нему, возникает и пропадает девичий силуэт. Устремился туда Иван всем существом своим... и на месте остался, хотя возликовал всем сердцем: "Аленушка! Желанная моя! Иль не Алена?.. Ах, да кому быть еще? Она! Она!"
"Да что это творится со мною?!
– в отчаянии рванул Иван ворот рубахи, будто он теснил дыхание.
– Ведь Алена! Я вижу!" Но в следующий момент: "Да неужто не она?.." Лицо строго, неулыбчиво, величаво... неуловимо переменчивое. И уж деревья почти не закрывают ее, а Иван все понять не может, Алена к нему идет или нет. И вот - встала. Только три шага до нее. Не Алена...
– Нет, Иван. Не Алена.
И смотрит. Иван слова молвить не может, язык камнем мертвым отяжелел...
– Сто лет здравствовать тебе, Иванко. Ни хворям, ни годам тебя не одолеть...
– Кто ты?
– не слушает Иван.
– Веда.
– Зачем обличье ее взяла?
Повела бровью. В глазах искорки блеснули, как солнце на самоцветных гранях.
– Чье?
– Але...нино...
– но нет, нет больше Алены в этом чужом лице...
– Так вот ты... Веда...
Приподняла она чуть руку, проговорила негромко:
– Утишь сердце свое, Иванко. Злой холод в нем поднимается. Думаешь: "Вот виновница всех бед! Вот к кому ушла Алена и не вернулась! Ежли б не она!.." Только не я ведь сгубила Алену, а ожесточение человеческих сердец. Не оправдываться пришла я, Иван, а вернуть покой душе твоей.