Ночи Кабирии
Шрифт:
Двадцать девятого декабря был последний учебный день. Вместо уроков прошел классный час, где подводили итоги второй четверти, ругали отстающих и отчитывали тех, кто не стремился участвовать в общественной жизни класса. Классная их, Наталья Ивановна, сокрушалась, что стенгазет выпустили мало, не сделали газету про композиторов и про краеведческий музей. И макулатуры мало собрали, до нормы их классу не хватило шести килограммов, поэтому на первом месте опять шестой «Б». Аню похвалили за активное участие в школьных мероприятиях, посвященных борьбе за независимость разных отстающих стран, вроде Эфиопии или Никарагуа, где она читала стихи. Вообще-то Ане было глубоко наплевать и на Никарагуа, и на еще какой Гондурас, просто голос у нее от природы был хорошо поставлен, поэтому ее таскали по всяким утренникам и пионерским сборам еще с детского сада. Ане приходилось зубрить наизусть малопонятные скучные стихотворения, но зато старшая пионервожатая забирала ее в пионерскую комнату на репетиции прямо во время уроков. Там Аня сидела вместе с другими несчастными обладателями правильных голосов и бубнила: «Палестинский узор одежды. Палестина – твоя надежда» или что-нибудь про смелый, угнетенный жадными капиталистами народ. А потом, во время праздника, маленькая худющая Аня выходила на сцену актового зала и громко и четко, сильным голосом декламировала:
В огне, под пулями, позабыв про оковы,И розовым днем, и ночью лиловойЯ буду кричать опять и опять:«СвободуАне действительно хотелось свободы от всей этой пионерской суеты, и она, делая упор на «Свободу мне!», читала стихи с чувством и даже некоторой болью и отчаянием, потому что взрослые ее не слышали и оставить в покое несчастную пионерку никак не хотели, а, наоборот, продолжали ее мучить. В школе постоянно придумывали какие-нибудь каверзы вроде сбора металлолома или сдачи норм ГТО, и тогда все классы, включая малышей, ходили в поисках старого железа по заброшенным сараям или бегали зимой вокруг школы на лыжах, а летом ползали по полям в противогазах и метали деревянные гранаты. Их, начиная с детского сада, готовили к войне с Америкой, и, чтобы уничтожить пузатых американских капиталистов в черных цилиндрах, надо было учиться метко кидать гранаты. Аня бегать на лыжах не любила, ползать тоже, а стихи эти считала ужасной дрянью и старалась, по возможности, от декламационной повинности улизнуть. Как-то раз она удачно проболела всю подготовку к очередному пионерскому мероприятию и была счастлива, что ей удалось избежать участия в новом политическом перформансе. Вожатая тогда выстроила на сцене небольшой отряд из шести человек, и Аня, которая только пришла в школу после болезни, с изумлением смотрела, как они грозно махали со сцены кулачками и, нахмурив брови, орали: «Эль пуэбло – унидо – хамас – сэра – венсидо!» Дети и сами не понимали, что они кричат, не понимали этого и зрители, и Аня решила, что это вообще уже какой-то сумасшедший дом, и слава богу, что ей сейчас не надо стоять на сцене вместе с ними и кривляться, потрясая кулаком. Да и бабушка у Ани всегда ругалась, если по телевизору рассказывали про Кампучию или Вьетнам, и говорила, что хватит уже кормить этих черножопых, которые навязались на нашу голову, так и коммунизм никогда не построишь. И снова вспоминала Сталина, который бы уж точно навел порядок.
После классного часа надо было всем переодеться в костюмы и пройти в актовый зал, чтобы показать спектакль малышне из начальной школы, учителям и родителям. Девочки переодевались прямо в классе, мальчишек отправили в спортивную раздевалку. Аня понимала, что переодеться в свой великолепный костюм Снежной Королевы на глазах почти у всего класса ей никак нельзя, чтобы не сломать задуманный сценарий и заодно не обрушить на свою голову праведный гнев замарашки Ритки. Она соврала, что платье забыла и попросила разрешения сбегать за ним домой. Так как роль у Ани была незначительной, а точнее, и вовсе никакой, Наталья Ивановна уйти Ане разрешила и велела приходить сразу в актовый зал. Пока девчонки переодевались, Аня спокойно ушла в школьный буфет, чтобы потратить наконец полтинник, выданный ей бабкой с очередной пенсии. Она купила себе кольцо с кремом, булочку с яблочным повидлом и стакан персикового сока из трехлитровой банки. Потом не спеша съела кольцо, булочку, выпила сок и вытерла носовым платком лицо от сахарной пудры. Не торопясь сходила в туалет, постояла в коридоре у окна и вернулась в пустой класс. Все уже наконец переоделись и ушли в актовый зал. Аня, слегка волнуясь, достала из материной клетчатой сумки свое платье, корону и завернутые в газету красные лакированные туфли, которые ей покупала бабушка еще к первому сентября в Марьинском «Мосторге». Она так же не спеша переоделась, поправила на голове корону, распустила по плечам серебристый дождик и посмотрелась в маленькое зеркальце.
– Ах, как хороша! Не лгут люди. Чудо, как хороша! – произнесла вслух Аня, подражая гоголевской Оксане из сказки про черта и кузнеца Вакулу, – та все время крутилась перед зеркалом, примеряя бусы и платки, и разговаривала сама с собой, нахваливая свою красоту.
Аня шла в актовый зал по пустынному коридору и почти не дышала от предвкушения. Подойдя к дверям, она прислушалась. Золушка на сцене разговаривала с феей-крестной, значит, скоро бал. Аня постояла за закрытыми дверями, дождалась, когда принц познакомится с Золушкой и пригласит ее на танец. При первых же звуках вальса Аня открыла дверь в зал и пошла по длинному проходу на сцену. Пока она шла, все зрители молча уставились на нее в предвкушении нового сценария сказки Перро. Смотрели на Аню и принц с Золушкой, пытаясь понять, что все это значит. Аня же не смотрела ни на кого, и только мельком полоснула взглядом по недовольному лицу Натальи Ивановны. Та сузила свои злые зенки, разглядывая Аню, и плотно сжала недовольные губы. Ничего хорошего от ее взгляда ждать не приходилось, но Ане было все равно, она пришла гостьей на бал, как они все и хотели. Вы просили нарядное платье – я его надела, вы отодвинули меня на край сцены – так пожалуйста, и Аня, нежно ущипнув платье за подол, слегка приподняла его и поднялась на сцену. Она прошла мимо ошалевшего от дивного явления принца, возмущенной от неожиданной перемены сценария Ритки и скромно встала в углу, слегка спрятавшись за рыжего Вовку, который тоже остался без роли и сейчас беспомощно топтался на краю сцены в своей нарядной белой рубашке и пестрым бантом на шее из маминого шелкового шарфика. Гости и принц с Золушкой продолжили вальсировать, и Аня тоже немного покружилась в танце, приподняв свою пышную юбку. Она видела, что все смотрели только на нее в ожидании какого-то нового поворота, но сказка, к разочарованию зрителей, закончилась традиционно. После спектакля девчонки объявили Ане бойкот, а Наталья Ивановна назвала ее выскочкой и добавила, что высовываться нехорошо, а уж затмевать нарочно Золушку на балу – так и вовсе неприлично. Аня классную молча выслушала, так же молча собралась и ушла домой, мысленно послав всех в жопу вместе с их недоделанной Золушкой.
На Новый год Аню пригласила к себе в гости одноклассница Света. Она была единственная, кто никогда не участвовал в общей травле, потому что жила всегда сама по себе, мимо стада, и на все имела собственное мнение. Девчонки в классе ее не любили и боялись. Они со страхом шептались по углам о том, что Света – еврейка, и Аня никак не могла взять в толк, чего они боятся и почему слово «еврейка» звучит у них так, как будто она колдунья. Аня знала, что еврейка – это такая национальность, и в школе их учили относиться к людям других национальностей с уважением. Но почему-то у них в классе евреев боялись, татарку Амину дразнили узкоглазой, а Максима Деревянко называли хохлом, хотя Аня никаких отличий у них не замечала – обычные ребята, еще и получше многих. Был у них в городе и кооперативный институт, а при нем – огромное общежитие, в котором жили чернокожие студенты из разных африканских стран. А местные говорили, что в Африке поснимали с деревьев обезьян и прислали к ним учиться, и мальчишки часто собирались огромной бандой, чтобы по вечерам ходить к общежитию «пиздить негров».
А Света, хоть и еврейка, но девочка хорошая, и родители у нее добрые. Ее мама всегда спрашивает, как у Ани дела, и угощает яблоками и шоколадными конфетами, а папа даже как-то раз объяснил Ане все про теплоту, которую они проходили по физике. Аня любит у них бывать – там уютно, душевно, нет скучных сервантов и ковров, зато есть много книжных полок, которые висят везде, во всех комнатах и даже в коридоре, Аня обожает по ним лазить. Аня приходит к ним тридцать первого в девять вечера, и они со Светой запираются в комнате и украшают себя мишурой и блестками. Еще к Свете приехали бабушка с дедушкой и двоюродный старший брат из Ленинграда, он там учится в медицинской академии, и за столом очень шумно и весело. Все рассказывают какие-то смешные истории, вспоминают летнюю поездку на море, желают друг другу счастья в новом году, и видно, как им хорошо и как они все любят друг друга. Ане очень весело и интересно, с ней общаются
На следующий день, первого января, Аня заболела и все десять дней каникул пролежала в постели с температурой и больным горлом. Мать не пила уже целую неделю, потому что снова устроилась на новую работу и пока держалась. Обычно мать скакала с места на место, от запоя до запоя – то ее увольняли из столовой, где она трудилась посудомойкой, то из больницы, где она мыла полы санитаркой, то из детского сада, куда она устраивалась нянечкой. Сейчас ее взяли в кафетерий на станции, где она елозила тряпкой по столам и кафельному полу. Пока Аня болела, мать приносила ей из кафетерия булочки с повидлом и песочные колечки с орешками, разводила соду для полоскания и крошила в чайной ложке кислый аспирин, как делала когда-то, когда Аня была еще совсем маленькая. Генка уехал в деревню, к своим родителям, и Аня с мамой остались вдвоем. Такая мама Ане нравилась, она не пила, заботилась о ней и даже вымыла в квартире полы и старый буфет, а заодно и посуду в серванте. А потом вернулся Генка, и они с матерью напились в первый же вечер. Ближе к ночи, когда они оба подошли к нужной кондиции, Генка заподозрил мать в измене и начал бегать за ней вокруг стола, размахивая кулаками, сдирая попутно скатерть и опрокидывая стулья. Мать визжала и уворачивалась, но в итоге он загнал ее в угол и начал волтузить по полу, а перепуганная Аня кричала, плакала и тянула его за рваные тренировочные портки, пытаясь оттащить от матери. В дверь забарабанили соседи, Генка мать отпустил, и она, пользуясь моментом, выскочила на лестницу. Аню забрала к себе ночевать соседка тетя Надя, и Аня еще долго ворочалась на чужом диване, пытаясь успокоиться и заснуть. Утром, когда она вернулась домой, все было, как прежде. Мать собиралась на работу, Генка пил чай на кухне и просил Аню вчерашнюю их ссору «не брать в голову». Аня ничего не ответила и пошла собираться в школу. Господи, как они ей все надоели.
Но, видимо, Генкины подозрения оказались не беспочвенны, и через несколько дней мать сообщила Ане, что им надо сходить в кожно-венерологический диспансер, чтобы сдать анализ крови. Аня удивилась, но мать объяснила Ане, что ее без этого анализа не пустят в бассейн и поэтому кровь надо сдать обязательно. Аня мечтала попасть в бассейн «Москва», где можно было плавать под открытым небом даже зимой, и вроде бы Наташкина мать обещала их туда свозить в одно из воскресений. Аня, ничего не подозревая, вошла в кабинет и уселась на стул, привычно подставив медсестре палец, мать осталась ждать в коридоре. Но злющая, нестарая еще медсестра в высоком белом колпаке прошипела Ане, чтобы та сняла трусы и забиралась на кресло. Аня посмотрела в угол, где стояло это самое кресло с жуткими железными подставками, и от ужаса чуть не упала в обморок. Ей сразу вспомнились фашисты и пытки, и она сидела, вцепившись в стул, не в силах пошевелиться. Мать все наврала, никто у нее кровь брать не собирался, а собирались залезть к ней в то самое место, которое девочки прячут за двумя парами штанов и страшно стесняются, если мальчишки задирают им юбки. Медсестра толкнула Аню к креслу и прошипела что-то про блядей и нехватку времени, и Аня, не смея ослушаться, потому что старших надо было уважать, стала покорно стягивать трусы, умирая от стыда и страха. Кое-как она вскарабкалась на страшное кресло, и медицинская ведьма грубо раздвинула ей дрожащие ноги и засунула в нее какую-то длинную спицу. Аня зарыдала, но ведьма прикрикнула, чтобы она заткнулась, и велела одеваться. С матерью Аня не разговаривала потом всю неделю, но мать это не волновало – ей сказали привести дочь на обследование как бытовой контакт, она и привела. А в бассейн тогда Аня так и не попала, она даже про него слышать не хотела. Чем заразилась мать, она тоже так никогда и не узнала.
В восьмом классе почти всем Аниным одноклассникам уже исполнилось четырнадцать лет, и комсомольский призрак снова начал бродить по школьным коридорам. А по литературе как раз подоспел Фадеев с его «Молодой гвардией», и будущие комсомольцы начали изучать подвиг молодогвардейцев, а к Ане снова вернулись ночные кошмары. Подвиг, как поняла Аня, заключался не в том, что члены «Молодой гвардии» вредили фашистам, как могли, а в том, что не выдали товарищей, когда попались. И снова ученикам вдалбливали в головы, как это важно – терпеть пытки и не произносить ни звука на радость гестаповцам, а гордо молчать, если тебе вырвали ноздри, чтобы носить достойное звание комсомольца. И на каждом уроке, отведенном под «Молодую гвардию», им рассказывали, как истязали совсем юных еще людей, почти детей, и перечисляли характер увечий и орудия пыток. Тут были и отрубленные руки и ноги, и отрезанные уши, и выколотые глаза, и вырезанные на спине звезды. А когда юных героев казнили – сбросили в шахту еще живыми и закопали, Аня даже выдохнула с облегчением, потому что закончились наконец-то нечеловеческие страдания.
Аня скользила по строчкам и цепенела от ужаса, она не могла поверить, что все это с людьми могли делать люди. Аню Сопову подвешивали за косы и потом уже, после казни, когда в Краснодон пришли наши, ее, мертвую, подняли из шурфа с одной косой, вторая оборвалась. Тосю Елисеенко, ту самую девушку, «которая когда-то так жизнерадостно закричала, увидев взвившегося в небо турмана», посадили на раскаленную печь и потом, в камере, она могла лежать только на животе. Нет, невозможно было себе представить, что обычный человек, который утром жарит яичницу, пьет чай, читает газету и выглядывает в окно, чтобы посмотреть, какая на улице погода и надо ли сегодня брать зонтик, что этот самый человек совершенно буднично приходит утром на работу, где здоровается со своими сослуживцами, обсуждает новости и погоду, а потом идет на свое рабочее место, отрезает грудь молодой девушке и сажает ее на раскаленную печь. И, может быть, даже мысленно подсчитывает, сколько ему сегодня надо отрезать живому человеку ушей и выколоть глаз, чтобы выполнить план и получить премию. И что этот человек когда-то был маленьким и любил свою маму, которая варила ему кашу и надевала панамку, чтобы не напекло голову, читала на ночь сказку про Кота в сапогах и мазала зеленкой разбитую коленку, и дула на нее, чтобы не щипало. И что этот человек ходил в школу, собирал марки и играл в мяч, и засыпал счастливый и влюбленный в соседскую девочку с рыжими косичками и в белом фартучке. А теперь у него есть свои дети, и он очень сильно их любит, и приносит им на день рождения деревянную лошадку, и зажигает свечи на торте, и у этого человека есть свой дом, где он наряжает елку к Рождеству и разжигает в холодную зимнюю стужу камин, а вся семья развешивает над камином вязаные полосатые носки для подарков. И вот так вот, любя своих жену, мать и детей, посещая воскресную мессу и сажая яблоню в своем саду, человек этот мучает и убивает другого человека, потому что ему сказали, что так надо. И он поверил, что да, так и надо, и отрезал другому человеку ухо, и выколол ему глаза, и закопал живьем, чтобы на земле скорей наступило счастье. Конечно, Аня понимала, что все, что произошло в Краснодоне, – правда, и людей действительно били и пытали, но в то же время ей казалось, что это не могли делать обычные люди, и она считала, что фашисты – это все-таки какой-то особый сорт ядовитых живых организмов, что это не люди, а больные психопаты, которые могут творить такие ужасы с живым человеком. И она была рада, что фашистов победили и их больше не существует, как не существует больше рабовладельцев, морлоков и татаро-монгольского ига.