Ночной гонец
Шрифт:
Йон из Брендеболя проснулся посреди ночи от удушья. Рядом с ним на ржаной соломе посапывала жена, а ему и в постели не было покоя. Его что-то душило, то в горле стоял ком, то давило грудь. Он сел на лавку и, кряхтя, еле-еле перевел дух. Не иначе как приходила к нему домовица, ведьма проклятая. Как-то ночью она заездила его кобылу, так что наутро несчастная Лыска вся дрожала и обливалась потом. Ведьма могла забраться в дом через любую щелочку. Завтра он заткнет все дыры от выпавших сучков и законопатит все щели в бревенчатых стенах.
Кабы назвать
Нету сил у старосты избавиться от страха. А может, это вовсе не ведьма-домовица душит и мучит его. Она приходила лишь к тому, кто загубил чужую душу и тайно закопал тело в землю. Но он никого не загубил и не закапывал в землю. Так что ведьме незачем приходить к нему.
Случается, что и домовые по ночам тайно пробираются в дома и насылают хворобу.
Староста встал, подкрался к двери, проверил замки и засовы. Замки надежные, за такими запорами можно спать спокойно. Дверь запирается на новый широкий засов в четверть фута. Кто помолится богу и ляжет в постель за такими замками и запорами, может спать спокойно.
Если за дверью его и подстерегает опасность, то в доме он может уповать на защиту всевышнего и прочность замков. И все-таки по ночам кто-то не дает ему спать, крадет у него покой. Может статься, что все его муки попросту от червей и из-за них он мечется и исходит потом в постели. Он наказал жене заварить шалфею и горьких березовых почек и усердно пил зелье, но облегчения ему не было. Матушка Альма сварила ему настою из свежей березовой листвы, но и этим питьем не удалось выгнать из брюха прожорливых червей. Они знай росли да жирели, а он хирел и тощал. Они пожирали его пищу, а ему ни росинки маковой. Им и труда не надо добывать себе пищу, за них это делал староста, он же и разжевывал ее. Черви в кишках множились и вытягивались, что веревки. Ни горькие, ни сладкие травы не выгоняли их, и казалось, конца им не будет. Они высасывали Йона, лишали сил и, видно, собрались мучить до тех пор, пока не загонят в могилу. То были воры, которые забрались к нему в брюхо и пожирали его живьем.
Соседи видели, как он ходил весь скрюченный, бледный, вялый, и, введенные в заблуждение, говорили: нужда пришла к Стонге, слаб староста с голоду, все своим отдает, а сам голодает. Он слышал, что говорили люди, да пусть их заблуждаются. В закромах у него еды хватало: все лето ели хлеб из чистой муки. Не приведи бог, прослышат люди про рожь, что фохт оставил ему от оброка. Сделали они это с Борре промеж себя, и никого другого в деревне это не касалось — ни мужчин, ни женщин. Хоронясь чужих глаз, пекли в доме старосты хлеб из муки. Тайком приходится делать многое в деревне, с тех пор как она попала
В деревне все были любопытны — и стар и млад, и мужчины и женщины. Подсматривали, перешептывались, выслеживали, стараясь всё вынюхать, хотя не их это было дело. Они пытались проникнуть и в его тайну. Они понапрасну подозревали его в недобрых делах. Он неотступно держал сторону своих собратьев и делил с ними невзгоды. Неужто мог он отказать фохту, когда тот пришел сватом за Матса? Если не хочешь подохнуть с голода, а желаешь жить с миром и в достатке, то надо водить с фохтом дружбу. Он уверял односельчан, что с ними он заодно против помещика и не отступил от своей клятвы. И все равно он знал, что за глаза они оговаривают его.
А стало быть, он никому не доверит весть о присланном штафете. Ни один человек в деревне, кроме него, не может хранить опасную тайну, никто, кроме него, не видел знака утренней звезды, и лучше никому его не показывать. На этот раз он зарыл штафет в землю на локоть глубже. Из такой глуби уж ни один боров не сможет выкопать его на белый свет. Глубина эта и для зверя, и для человека большая. Утренняя звезда зарыта и больше не взойдет над землей. Теперь не придется беднякам расплачиваться жизнью за штафет и не прольются слезы вдов и сирот.
Никто не проведает, куда подевался запретный штафет, что ранней весной гонцы несли через Вэренд. Окровавленная доска гнила, закопанная в землю, и то место быльем поросло.
То, что сделал Йон из Брендеболя, правильно и разумно. И нечего попусту над этим голову ломать.
Запоры на дверях надежные. Он снова лег на постельную солому. Но постель все еще мокра от его пота, и стоит ему улечься, как к горлу подкатывает ком. В груди давит и душит. И вовсе это не ведьма-домовица забралась к нему. Он никого не загубил и в землю не закапывал, — на что он ей сдался? И вся его беда не от нечистой силы, а от червей в животе.
Идет месяц воров, и староста не спит, хотя на двери его двойные засовы и замки. Но никакие засовы и замки не могут уберечь от тех воров, которые забираются и человека и обворовывают его изнутри, лишая покоя и сна.
Осенними вечерами девица больше не сидит с шитьем на открытой галерейке. Бродит она по лугу, по межам на пашнях, ходит по тропинкам, что ведут в лес. Сделан последний стежок на свадебной рубахе жениха, и назначен срок, когда застелют брачную постель, — день первого новолуния наступающего года. А девица ходит и ходит по тропинкам, что ведут к лесу.
С той стороны придет он. По этим тропинкам ходили они на ранней зорьке, когда светлые капельки божьей росы еще лежали на только что раскрывшихся цветах. Сидели они вдвоем под большим деревом на развилке, и было у них на душе тихо и спокойно. Словно сучковатые руки мертвецов, простирались над ними ветви Дуба Висельников, но они знали, почему именно здесь присели они в то утро. Обрученные! Неразлучные! На веки вечные! Руки мертвых благословляли их и желали им долгой жизни, и перед ними, точно брачная постель, расстилался зеленый саван мертвецов, усыпанный бисерной росой. А высоко на макушке дуба им пели птицы: «Обрученные! Неразлучные! На веки вечные! До гробовой доски!».